Я изменился. Когда я, напрягая память, пытался соотнести себя с тем, кто шатался по всему Парижу, вынюхивая, где бы чего стащить, у меня не только возникало четкое ощущение, что это был другой человек, но, более того, я не находил в себе никакой зацепки, никакого сочувствия, позволяющего установить с ним хоть какую-то связь. Тот, кем я был в прошлом, стал для меня чужим.

Двор Обсула представлял собой громадный бордель, первое коллективное мероприятие, на которое меня позвали, была охота, непременное условие посвящения в рыцари – рыцарство вновь стало действующей социальной моделью, конечно, рыцарство странное, переиначенное в духе наступавшей новой эры, эры хаоса и бессмысленной черноты, и его обряды инициации вобрали в себя как древние языческие обряды, так и правила обветшалой коммунистической бюрократии.

Следовало подать заявку в Совет, изучавший ее обоснованность, – Совет состоял из десятка пьяниц и наркоманов, друзей Обсула; потом, если они принимали прошение, а это могло занять и несколько месяцев, и пять минут, требовалось продемонстрировать соответствие определенному набору критериев, в частности свою храбрость и верность, а еще надо было быть отмеченным Аллахом, или сговориться с кем-то из членов Совета, или значиться в записке какого-нибудь влиятельного лица, а после шли испытания, для каждого разные, в моем случае, по распоряжению небес, которые вопрошал придворный оракул, дело могло решить участие в охоте, сражение с саламандрой и клятва Обсулу, Шамбору и Богу, принесенная в надлежащей форме.

Итак, тем утром я был в полной боевой готовности, холод пощипывал щеки, вокруг гомонила наша небольшая полусонная команда, охота отправлялась от флигелей, где жили лесничие, это было вроде как когда действующие президенты в сопровождении нескольких высокопоставленных лиц отправлялись на уик-энд предаваться радостям сафари. В качестве загонщиков собрали довольно большую толпу оборванцев, в их числе находился и я, так было принято, сначала загонщик, и только потом, особой милостью, рыцарь, рыцарь Обсула, радетель нового дела и столп Шамбора. Мы окружили мажордома, он начал перекличку, выкрикивая по порядку имена, а Господин, верхом на лошади, наблюдал за нами, его подданными, покорными его желаниям, его всемогущей воле.

Если бы сцена не была такой потрясающей, я бы решил, что это просто смешно.

Майяр. Шукрун. Аззи. Каролюс. Н'Диалло. Задун. Малки. Зегдана. Бадер. Мишель.

И каждый раз названный, нередко угрюмый и полусонный, поднимал руку. Мабрун. Шуми. Мажордом повторил. Шуми, потом второй раз, третий, в конце концов дюжий детина поднял руку – гут Шуми, тут, не гони волну, начальник. Враз настала полная тишина, Обсул тронул лошадь, подъехал поближе, выйди, обратился он к детине, выйди из строя, пожалуйста.

Он провел рукой по лицу, так, словно недоспал утром и теперь из-за тоскливой мути, какая бывает после наркотиков, с трудом различает других. Тот приблизился, с упрямым, настороженным видом, в одном углу глаза у него была татуировка, а в другом нет, это подчеркивало геометрию лица, которая перестала считаться красивой; я тебя слушаю, сказал Обсул, спрыгивая с седла, я тебя слушаю, расскажи, что у тебя на душе, но несчастный Шуми стоял как громом пораженный, перед кем угодно он бы выглядел устрашающе, сущий амбал, но рядом с Обсулом казался жалким и ничтожным, неравенство между ними слишком бросалось в глаза. Ты сказал, что я торчок, ты сказал, что в гробу меня видал, в гробу видал Обсула, ты сказал это прилюдно и жаловался, что в замке топят, а вы подыхаете от холода.

Тот, казалось, сейчас сдуется, как шарик, он еще успел пролепетать нет, это неправда, я только сказал, что ты так торчишь по кайфу, что тебе не нужно столько каминов, чтобы они все время горели, и тут кулак Обсула обрушился на его череп, Шуми рухнул на месте – никому не позволено непочтительно отзываться об Обсуле, никому; Обсул оттащил его в сарай, на бойню, там разделывали дичь, уложил на верстак, нам все было видно через окно, и отпилил ему голову пилой мясника.

Он отпилил ему голову и вышел, угрожающе размахивая ею. Мне бы ужаснуться или сказать себе, какой ужас, но я лишь подумал, что из этого получится потрясающая картина.

Один из гвардейцев затрубил в рог, давая сигнал к отправлению, собаки возились с окровавленным шаром, который Обсул швырнул на землю; многая лета, многая лета, Обсул, и мы все подхватили хором, многая лета, Обсул, многая лета. Сквозь беловатые облака прорвались толстые столбы света, вызвав в глубине моего сознания какое-то занятное воспоминание, непонятно, откуда оно взялось, словно перст Божий проткнул недвижную завесу белого-белого неба; перст Божий в белом небе? – хохотнул рыжий рядом со мной, будто осязаемое эхо моих сокровенных мыслей, перст Божий в море крови, да, по-моему, это больше похоже на правду. Наша группка зашевелилась; жалко, у нас нет дудок, заметил один из моих коллег-загонщиков своему соседу, оба явно были местные, а не разбойники, явившиеся из разграбленных городов, – в ту минуту я не понял, о чем они; жалко, – влепить кабану пулю, и все дела; его кум усмехнулся, ты прав, действительно, глупо, что они отобрали берданы, в самом деле без ружей неудобно. Мне показалось, что при этих словах они хихикнули, как малыши, которые замышляют какую-то проделку, но которых так и распирает выболтать свой секрет.

Добрый час мы двигались в глубину парка, потом толпа разделилась на несколько групп, загонщики, чьим опознавательным знаком служила светящаяся жилетка, какие носят строительные рабочие, – она должна была отпугивать зверей, – растянулись на несколько сотен метров, на флангах шли профессионалы в хаки, Обсул галопом скрылся в зарослях в окружении специальных советников по охоте, в основном это были бывшие лесничие Шамбора, сзади бежали псари, в мгновение ока лес, до этой минуты тихий – нам было велено идти молча, чтобы не спугнуть дичь, – перехлестнули лучи криков и воплей, гони, гони, скоты, внимание, крупный зверь слева, крупный зверь спереди, мы должны были хлопать в такт и орать, загоняя в сети кабанов, ланей, косуль и прочих парнокопытных.

Это было однообразно, скучно и немного утомительно. Вдали мелькали придворные, гарцуя среди деревьев и бросаясь на очередную жертву, поднятую в чаще, будущий трофей, – гони, гони, скоты; здоровенный зверь пронесся прямо передо мной, мне бы испугаться или подумать о жестокости такой охоты, но на меня опять навалилось все то же пресыщенное равнодушие, такого безразличия я не испытывал за всю жизнь.

В канаве, полной воды, гнили листья, дубовые листья на разных стадиях разложения, наваленные слоями, самые старые уже смешивались с разжиженной глиной, прозрачная вода позволяла четко видеть каждую частицу, каждый атом, создавая картину мерцающих кристаллов, совершенно неподвижную и тем не менее словно находящуюся в движении.

– Крупный зверь, крупный зверь впереди.

Я едва успел понять, в чем дело, олень мчался на нас, за ним гналась охота и Обсул, во весь опор, на своем призере-першероне, и с лаем неслись собаки.

Все сбежались с криками, в строй, мать вашу вернитесь в строй, олень всей своей массой влетел в растянутую сеть, перекувырнулся через голову и грузно рухнул на поторопившегося загонщика, ойо, ойо, Обсул прыгнул на добычу, за ним все егеря, неописуемое родео, я стоял поодаль, вяло стуча колотушкой, крупный зверь, крупный зверь, рога оленя, устремленные в небо, казались мне еще одним знаком, направляющим меня ввысь, бесспорно указующим мне мое высшее предназначение. Истинные причины и поводы всего этого тарарама явно скрывались за плотной пеленой тумана, тайну которого предстояло разгадать.