В записке Вилем приглашал ее спуститься в замковый погреб, где они наконец и встретились нынешним вечером. В это время все остальные придворные участвовали в исступленном и оглушающем сборище. Празднество уже началось. Призванные из местной таверны музыканты дудели в альпийские рожки, били в тамбурины и громко распевали польские песни, а танцоры в беспечном неистовстве кружились по полу обшарпанного зала — в вихре взлетающих фижм и стремительных пируэтов. Ворота замка распахнули настежь и пускали всех подряд обывателей Бреслау, и бюргеров, и нищих, так что Эмилии, с трудом пробиравшейся между ними, не удалось заметить ни одного знакомого лица. Она также понятия не имела, откуда взялось пиршественное угощение. Блюда с говядиной и олениной, фазанами и цыплятами, жареный кабан, множество перепелов и даже павлин, украшенный своими же перьями, — а рядом вазы, полные устриц, сыров, отварных яиц, засахаренных фруктов и орехов, изюма, хурмы, севильских апельсинов и даже мороженого, тающего от жара дюжины пылающих факелов и множества свечей, — вот какой пир устроили для компании беженцев, которая всего лишь двумя днями раньше до смерти мерзла на диких горных тропах, питалась испорченным долгоносиками хлебом и замороженными кусками соленой гусятины. Но теперь к ним присоединился и Вилем. Через час Эмилия умудрилась выскользнуть из зала и спуститься в подвалы, где в старом винном погребе и нашла его склонившимся над ящиком с книгами.

Она была потрясена его видом. Он прибыл в Бреслау более двух недель назад, еще до морозов, но, видимо, его путешествие было еще более тяжким. Он выглядел похудевшим и более потрепанным, чем обычно. Его бриджи и камзол висели жалкими складками на плечах и бедрах, точно лохмотья на пугале. Может, он тоже болел? Она знала, что у него слабое здоровье, — иногда ей приходилось ухаживать за ним на Злате уличке, когда он прихварывал. Вдруг сильный приступ кашля согнул его пополам.

— Вилем?..

Их воссоединение оказалось не таким, как она ожидала. Он был настолько поглощен проверкой ящиков — открывал их по одному, вытаскивая завернутые в непромокаемую ткань тома, суетился и трясся над ними, прежде чем поменять деннаж, — что даже не заметил появления Эмилии. Она быстро прошла к нему по погребу, лавируя между пустыми винными полками и множеством ящиков. Большинство крышек были открыты, и крошечные золоченые буквы поблескивали в свете факела, когда она проходила мимо. Позже она догадалась, что книги сложили в ящики в алфавитном порядке: Абулафия; Агрикола; Агриппа; Артефий; Аугурелло. За ними следовали Бёме; Бирингуччо; Борбоний; Бруно; Бэкон. Эти имена мало значили для нее, так же как и названия книг: De occulta philosophia, De arte cabalistica. Наводили на мысль о каких-то нечестивых занятиях. «Зеркало алхимии». Occulta occultum oculta. Что собирается королева, заклятый враг католицизма и суеверий, делать с этими трудами? FICINUM, прочла она на корешке одного объемистого фолианта, Pimander Mercurii Trismegisti.[29]

— Вилем!

Наконец заметив ее, он проявил не больше удивления или радости, чем при обнаружении некоторых дорогих его сердцу книг в ящиках, которые он продолжал обследовать еще минут двадцать. На самом деле еще несколько дней он больше беспокоился о книгах, чем об Эмилии. Как и Отакар, он был одержим идеей, что эта коллекция попадет, как он выражался, в плохие руки, то есть будет разграблена, сожжена или исчезнет в архивах Фердинанда или кардиналов Святой палаты. Позже он расскажет ей, что помогал перевозить «первую партию», около пятидесяти ящиков с книгами. Вторую партию отправил из Праги по реке сам сэр Амброз, поэтому Вилем не удивился, что этот англичанин торчал один в библиотеке. Только когда Эмилия описала последний эпизод, происходивший перед взрывом, — в ту минуту они разговаривали, сидя на паре винных бочек, — это вызвало у него хоть какой-то интерес. Точнее, заинтересовался он тем переплетенным в кожу манускриптом, что она видела на библиотечном столе. Дважды он заставил ее пересказывать события того вечера, но в итоге растерянно признался, что не узнает по ее описаниям ни книги, ни всадников. Он спрыгнул с бочки, присел на корточки и порылся немного в одном из ящиков, бормоча и ворча что-то себе под нос.

— Ты говоришь, переплет у нее был, — бросил он через плечо, — похож на вот этот, — Он развернулся, прижимая к груди толстый том. — Вот такой?

В свете факела она разглядела сложные завитки, оттиснутые на кожаной крышке, — орнамент в виде причудливых завитков напомнил ей вдруг затейливые дорожки сада-лабиринта Пражского замка, виденные ею из окон верхнего этажа Краловского дворца. Из-за цветного переднего обреза (переднего поля страниц) этот том выглядел как одна из «золотых книг», которые он показывал ей месяцем раньше. Она кивнула:

— Точно такой же, да. Такой же узор, я хотела сказать.

— Странно… очень странно. — Он крутил пальцами клочок своей нечесаной бороды, задумчиво поглядывая на эту тисненую кожу. — Но ты говоришь, что страницы не были окрашены? — Она отрицательно покачала головой. — Гм-м, — хмуро промычал он, опустив нос в свой грязный плоеный воротник. — Надо же, и правда крайне странно.

— Как ты думаешь, ее привезли из Константинополя?

— О, возможно. — Он вдруг встряхнул головой. Похоже, эта идея взволновала его. — Да, могло быть и так. Разумеется, нельзя судить о книге по ее переплету. Но, судя по твоему описанию, это были мусульманские украшения, известные как «ребеск», или арабески, их обычно применяли переплетчики Стамбула. В нашей библиотеке имелась дюжина подобных книг, но та, что ты описываешь, гм-м-м…

Открыв книгу, он начал медленно перелистывать ее пурпурные листы. Эмилия помнила, как он рассказывал ей, что эти страницы сделаны из кожи нерожденных телят, иногда на один том требовалось до пятидесяти особей. Такой материал назывался «пергамен». Телят оглушали и тщательно выпускали кровь, затем снимали шкуру. Утраченное ремесло, утверждал Вилем.

— Но все-таки, что это могло быть? — Она следила за его лицом, размышляя, говорит ли он ей все, что знает. — Нечто ценное, ты полагаешь?

Он пожал узкими плечами и аккуратно отложил фолиант в сторону.

— О, это могло быть все, что угодно. Но думаю — ценное. Возможно, крайне ценный манускрипт. Особенно если его привезли из Константинополя. Понимаешь, тамошние библиотеки и мужские монастыри были величайшими в мире хранилищами древних знаний.

Он говорил, как обычно, когда был в ударе, подергивая бородку и устремив в пространство остекленевший взгляд. Неистовство танцующих в зале первого этажа придворных было хорошо слышно под сводчатым потолком погреба, но Вилем явно ничего не замечал.

— За несколько прошлых столетий именно в Константинополе обнаружили больше всего произведений греческих и римских авторов. Бесценные открытия, заметь! Одиннадцать пьес Аристофана… семь Эсхила… поэзия Никандра и Мусей… «Труды и дни» Гесиода… сочинения Марка Аврелия… Да что там, даже «Элементы» Евклида, хвала Всевышнему! Ни одна из этих книг не дожила бы до наших дней, если бы ее не переписали для архивов Константинополя. Они могли бесследно исчезнуть, все до последней. И насколько беднее стал бы мир от такой потери!