Гулко стонут мерзлые деревья. Охапки иглистого снега летят с хвойных лап, засыпают головы, руки и одежду лесорубов. По всей лесосеке слышен дробный перестук топоров – подрубают пихты и сосны. Визжат поперечные пилы. Слышно, как с шумом падают деревья, хрустко подминая молодняк.

Рубят и рубят лес!..

Если со стороны глянуть, не поймешь, кто копошится на лесосеке: не то мужчины, не то женщины. Неуклюжие, неловкие человеческие тела в телогрейках, бушлатах, иные в рваных полушубках, в немыслимых платках, в шапках. Тут же барахтаются на санях подростки – совсем ребятишки. Им бы в школе сидеть, а они работают в лесу, возят толстые и тонкие бревна на берег реки Раздольной, обрубают сучья.

– Па-аберегись! – слышится рядом.

– Давай, подруженька, по-фронтовому! – заносит пилу молодуха в мужском бушлате.

И подружки, налегая на пилу, врезаются в толстый ствол старой пихты.

На лесосеке – Агния Вавилова.

– Бабоньки, торопиться надо. Не унывайте, милые. День-то совсем короткий – поспеть надо, – торопит она измученных, усталых женщин.

Агния! Кто бы ее теперь узнал? В нагольном полушубке с наполовину оторванной полой, в суконной шаленке с обтрепанными концами, в больших сапогах с кирзовыми голенищами, бродит она по лесосеке от одной пары женщин к другой, поторапливает, помогает советом и все время напоминает, что надо выполнить дневную норму.

Кругом одни женщины. Здесь нет мужчин, кроме малых подростков. А лес надо заготовить, вывезти к берегу реки, сложить в штабеля и потом сплавить по реке до Амыла и Тубы, где молевой сплав продолжат рабочие сплавконторы.

Как только началась война и мужчин мобилизовали, Агнию оторвали от конторы лесопункта, где она занималась счетоводством, и поставили руководить заготовкой леса.

«Люди-то где? – оглядывалась Агния. – Кем руководить-то? Хоть бы на весь участок два-три мужика. Ведь одни бабы. У той малые ребятишки, у другой – пятеро по лавкам». От тяжких дум ломило в висках и весь свет перед глазами морщился, как овчина на огне. А надо, надо заготовить лес. Надо! Лес нужен для экспорта. Каждое сосновое бревно – это автомат или пушка. Патроны или снаряд. Лес – это чистое золото.

Простуженный голос Агнии напоминает:

– Бабоньки, что же вы сели? Иль думаете, на фронте ваши мужики сидят сложа руки?

– Там у них паек на фронте, Агнея. Не такой, как у нас. Овсянка да хлеб из просяных охвостий. Силу-то где взять?

– Стыдилась бы говорить такое. Паек! Со смертью рядом – кусок в горле застрял бы у вас.

Бабы поднимаются и берутся за топоры и пилы.

И опять по всей лесосеке слышится дружный перестук топоров.

«Так, так, так!» – ахают топоры о мерзлые деревья.

«Вжи, вжи, вжи!» – визжат пилы.

«Тррах-тах-шух», – со свистом и треском летят наземь спиленные деревья.

Хоть бы один-разъединственный трактор на подмогу! Есть на лесопункте три стареньких СТЗ, разбитых и давно списанных с баланса, – нету к ним запасных частей. Стоят возле сарая засыпанные снегом. До войны на лесопункте с техникой было негусто: пять тракторов и две автомашины. С первого дня войны машины угнали на железнодорожную станцию, а спустя неделю туда же ушли и два новых «Сталинца» вместе с тракторами.

На фронт, на фронт!

На каждом бараке, на конторе лесопункта – красные полотнища: «Все для фронта! Все для победы!»

Ветер треплет красные полотнища, пытается сорвать с гвоздей. Но Агния крепко их прибила – не сорвешь. Каждый метр ситца или сатина – диковина. Нету в магазинах ОРСа ни мануфактуры, ни сахару, ни конфет, ни пряников. Хлеб – по карточкам, и того мало. Ко всему привыкли люди – не жалуются.

На второй год войны в Раздольное явились старики из Белой Елани – один другого белее, сутулее. Пришли они с собственными топорами и пилами. Бригаду стариков привел на лесопункт Егорша Вавилов, свекор Агнии. Встретился с невесткой возле конторы и, прямя спину, представился:

– А вот и я, Агния, со своей гвардией. Гляди – один к одному, лоб в лоб. С такой ротой можно и на фашистов двинуться. Тут нас примут аль нет?

– Всех принимаем, Егор Андреяныч.

– Туго с народом?

– Очень трудно.

– Оно так, невестушка. Война лютеет. Степан пишет – жмут на фашистов, а перемен покуда что не видно. Читала: под Сталинград немцы подкатились? В ту войну так не было. Этак немудрено к Уралу позиции перенести.

– До Урала не дойдут.

– Оно так. Не одолеют нас немцы, корень зеленый. Не одолеют. В случае чего, сам двинусь на позиции. Нацеплю на грудь все свои кресты и медали, какие поимел в награду за японскую войну, и – двинусь. Пешком до самого фронта. Дойду небось. И буду же я их лупить, супостатов, до той поры, покуда в землю на аршин не вколочу. Во как!

И так же решительно, как соображал двинуться на позиции Второй мировой войны, Егор Андреянович повел свое старое, испытанное в житейских невзгодах войско на штурм тайги.

Кряхтят старики, хватаются руками за поясницы, пыхтят, как паровозы, – пилят, рубят, зачищают стволы. Топоры у них отточены, что бритвы, пилы – с хорошим разводом, не заедают, да и глаза стариков наметаны. Знают, с какой стороны ловчее свалить дерево, чтоб оно не зажало пилу и, чего доброго, кого-нибудь не изувечило.

– Нажмем, нажмем, ребятушки! Такое ли видывали на своем веку! – басит Егорша на всю лесосеку, подкидывая вверх свои вислые, обмерзающие усы.

И ребятушки, задыхаясь, обливаясь потом, потягивают пилы, машут топорами, храбрятся, а к вечеру – еле передвигают не гнущиеся в коленях старческие ноги.

– Эх-хе-хе! – кряхтит один. – Кабы не холерская грыжа, да я бы, едрит твою так, всех баб Агнеиных за пояс заткнул!

– Куда там! – вторит другой старик. – Скинь с моей шеи годов пятьдесят, да я бы, осподи, Микола-угодник, что натворил бы! В тридцать-то лет я, паря, один на медведя хаживал.

– И! – шипит третий в бороду. – В тридцать-то лет я, паря, сутунок на плечо – и тяну за пару лошадей. Истинный бог, не вру. Во силища была! Как у нашего Егорши.

Сам Егорша Вавилов хоть и не прочь прихвастнуть, но, соблюдая бригадирскую дистанцию, хвалит других – и Михей Вьюжников был в силе, и Андрон Корабельников – коня на скаку останавливал, и Михайло Сутулов – по пятнадцать пудов на хребте таскал.

Старики слушают бригадира, храбрятся, подмигивают молодухам-красноармейкам, а поздним вечером в дымном бараке при тусклом свете керосиновой лампы с закоптелым стеклом просят Егоршу прочитать газетку: как там сынки воюют на фронтах?

Корежили тайгу февральские морозы.

Дымно в тайге от стелющегося тумана. Жулдет и река Раздольная кипят наледью.

Мороз за сорок пять градусов. К середине февраля – пятьдесят три градуса.

Замерла жизнь на лесопункте – не дыхнуть. Сколько женщин обморозились, не говоря о ребятишках.

Простудным кашлем наполнились бараки лесорубов. День и ночь бухают старики бригады Егорши Вавилова. И сам Егорша, с примороженными щеками, синеющей горбиной носа, свирепо наседает на начальника лесопункта – требует фельдшера.

– Бревно ты аль бесчувственность какая! – ругается Егорша в конторе лесопункта. – Достань хоть мази для обмороженных. Мозгой шевелить надо, товаришок.

«Товаришок» – тщедушный, усталый пожилой человек из горячего цеха ПВРЗ отмахивается руками:

– Нету такой мази, товарищи. Где ее взять, ту мазь? Я и сам кругом обмерз. И ноги обморозил, и руки.

У Агнии на щеках чернеющие пятна, как отметины жарких поцелуев. Егорша глядит на невестку, журит:

– Холерская, аль не успела оттереть? Куда глядела-то? Дошла до бесчувственности?

– И у вас, тятенька, нос прихватило. И щеки тоже.

– Ишь ты! У меня! Да ты с мое поживи, худая немочь. Мне, поди, шестьдесят пять годков. Не мало! Да и оттого ли я обмерз? Слышала – похоронную от Николая получил? Васька без вести пропал, как в воду канул. И от Степана другой месяц нету письма. Душа обмерзла, вот она какая статья, невестушка.

И ушел к себе в барак – веселить стариков.

V

Чадно в бараке и холодно, холодно.

Старики беспрестанно шуруют три печки сосновыми чурками, а жару нет – барак насквозь промерз. Наледи на стенах, на полу. По углам и у дверей – наметы куржака, как на медвежьих берлогах.

Белые головы стариков на черном фоне стен барака вырисовывались, как кочаны капусты, прихваченные морозом. Подобно журчанию таежных ключей, голоса стариков лились в густые сумерки. Выделялся боевитый голос Андрона Корабельникова, кузнеца из колхоза «Красный таежник», и медлительный бас Михея Вьюжникова.

Любопытно заметить, как сидели старики в бараке. Возле пузатых железных печек расселись старшие – Васюха-приискатель, средний брат Егорши