Маша стеснялась себя, стыдилась своих движений и жестов, высказываний и мнений. Она боялась быть и выглядеть смешной, и ее патологическая застенчивость и уязвимость в старших классах перешли все допустимые границы. Ей все время хотелось куда-нибудь спрятаться. Дом, несмотря на его определенную ограниченность и жестокость, оказался единственной каморкой, теплой норкой, где можно было укрыться от страшного и враждебного мира.

— Мася тугая на подруг, — любила повторять мать.

Иногда Маше казалось, что маме-Инне доставляет особое удовольствие выискивать и находить у дочери недостатки.

Маня могла пережить одни лишь культурные выходы с классом в театры и музеи. Эти походы казались вполне сносными, потому что вместе с классом обязательно ходила бабушка, а это уже выглядело почти по-семейному. Маша не отходила от бабушки ни на шаг, уцепившись за ее руку, сидела и стояла все время рядом с ней…

После уроков Маня гуляла в маленьком дворике, не играя с соседскими девочками и мальчиками. Просто бесцельно бродила по асфальту, рассматривая хорошо знакомые и давно изученные деревья, гаражи и стены.

Однажды ее страшно напугал пьяный, преследовавший прямо от арки двора. Маша в ужасе понеслась домой, ворвалась в подъезд, вихрем пролетела по лестнице и в панике заколотила в дверь, нажимая сразу, насколько хватило рук, в несколько звонков. Вышли изумленные и обеспокоенные соседи. Машка промчалась мимо них и, ворвавшись в свою самую дальнюю комнату, заревела в бабушкин фартук.

— Надо было бежать не в подъезд, а к людям на улице, — вытирая ей слезы, поучала бабушка. — В подъезде ведь никого нет: ты да он! Пока мы вышли… Ну, ничего, но запомни: бежать надо к людям!

К людям? Но как раз их Маша постоянно боялась, всех вместе и каждого поодиночке.

В третьем классе красивая девочка Галя с роскошной толстой косой почти до колен, дочка известного адвоката, язвительно спросила в сентябре:

— У тебя прошлогодние туфли?

Маша посмотрела на свои ноги: туфли действительно были старые, разношенные, с побитыми носами.

— Они еще не жмут, — прошептала Маня.

Именно этим — не малы, не жмут! — объясняли всегда родители и бабушка причину, по которой нужно донашивать старые вещи.

Галя презрительно пожала плечами.

— Старье!

Вокруг иронически улыбались. И Машка поняла, что ей с ее туфлями и единственным синим платьем нечего делать среди нарядных одноклассниц. Зачем ее отдали в эту престижную отвратительную школу?..

Учителей Маня терпеть не могла. Особенно после неприятного случая на уроке литературы в девятом классе. Тогда немолодая литераторша, с нехорошей насмешкой выслушав Машины личные размышления и рассуждения о Чацком, коротко спросила:

— Это ты откуда взяла?

— Ниоткуда! — отозвалась, сгорая от смущения, Маня. — Это я сама так думаю…

— А меня не интересует, что ты думаешь! — заявила литераторша. — Расскажи, что написано в учебнике!

После этого Маша перестала интересоваться школой вконец. И учебники с их кондовыми формулировками и занудно-скучными рассказами о писателях никогда не читала.

Зато школа внезапно заинтересовалась ей, а точнее, ее преуспевающим и довольно известным отцом. И к Мане в коридоре неожиданно подплыла завуч и томно заворковала, что приближаются майские праздники и в школе все мечтают о выступлении на торжественном вечере Машиного отца, популярного издателя, писателя и журналиста. Глазки у завуча были по-весеннему ясными, ласковыми и заискивающими.

Маню передернуло: она ненавидела и всегда чутко улавливала любую фальшь. Так что педагогша сделала серьезную ошибку, обратившись к Маше, а не к ее отцу напрямую.

— Я передам, — нехотя сказала Маня.

И ничего передавать не стала. Во-первых, ей совершенно не хотелось, чтобы отец красовался в школе у всех на виду, а к Мане потом начали бы льстиво и угодливо прилипать, а во-вторых… Во-вторых, он не родился оратором, мог только замечательно ругаться с Инной Иванной дома, и Маше всегда было стыдно за его публичные выступления по телевизору и радио. Сплошные э-э да а-а.

— Папа не может, — сообщила она через два дня завучу. — К сожалению, он занят: у него служебная командировка в Киев как раз на праздники и тоже с выступлениями.

— Какая жалость! — проныла завуч.

Мася так никогда и не узнала, прослышал ли о ее вранье отец, хотя через месяц после праздников бабушка вскользь заметила Маше, что родителей и школу обманывать не годится. Но Мане было уже не семь лет, она успела кое-что вызнать о жизни и ее непростых законах, а потому равнодушно кивнула и пропустила эту ненужную информацию-предупреждение мимо ушей.

Маське совсем не хотелось быть и оставаться дочкой известного человека. Это как штамп, как ярлычок на одежде: "Дочка!" И ни слова больше. А какая она, эта дочка? Представляет ли из себя что-нибудь интересное? Имеет ли собственную стоимость? Или вынуждена ходить со своим сияющим бумажным ярлыком, пока ее саму, как устаревшую шмотку, не уценят?

Иногда Маша с пристрастием допрашивала бабушку:

— Правда, что хороших людей больше? Разве не так? Вот некоторые в это не верят…

— Конечно, правда! — не задумываясь, твердо отвечала бабушка и отводила глаза.

В ее уверенной интонации четко слышалось сомнение.

В университет Маша поступать очень боялась, потому что была убеждена: ей не сдать экзаменов. Но отец небрежно обронил как-то вечером:

— Марья, не пыхти и не тушуйся! Думать — не твое призвание. Я говорил вчера с Ясеном, и вопрос ясен. Это проще веника. Что и требовалось доказать…

Декана факультета со столь прекрасным и редким именем знали, казалось, по всей стране: он был несменяем в течение нескольких десятков лет.

Маше стало стыдно, но спорить она не решилась, наплевав на мораль и махнув на нравственность рукой. В конце концов, так поступают все. Кто может. А кто не может — кусает локти. И гнусно завидует. Им же хуже. Она еще немного походит в дочках известного человека…

На самом деле Мане хотелось совсем другого. В частности, пойти в манекенщицы. Только разве отец разрешит… Машкина профессия станет семейным позором. Да и мать тут же сойдет с ума от низменного выбора единственной дочери.

А для подиума кареглазая Маська очень годилась: она вымахнула за метр восемьдесят, даже выше отца, выросла ногастой, с длинными, вьющимися без помощи всякой химии волосами. Правда, своего роста и сорокового размера обуви Маня по-прежнему болезненно стеснялась, опасалась насмешек, обид и унижений, а потому друзей себе, как и раньше, не искала. Ее до сих пор не коснулось мужское внимание.

Я некрасивая, с отчаянием и безнадежностью думала Маша, разглядывая в зеркале свой курносый нос, я не могу никому понравиться, меня никто не будет любить. И упорно продолжала охранять свою территорию, на которую пока ни разу не посягали.