* * *

Касьян – чудной мужичонка, – думали об Аришкином отце сельчане. Мало того что умудрился родиться в неудобный день – двадцать девятого февраля, в високосный год, только один такой и был на все село, – он еще и жену привел себе под стать – цыбастую, подчегарую[1]. Ну, чудной мужик, право слово. Девки на выданье в тот год у них в селе были как на подбор – грудастые, румяные… Взять хоть Лукерью Скороходову, что соседка Касьяна была, – кофточка на груди лопалась, зад что печка хорошая. И отец Лукерьи не возражал, чтоб Касьяна в зятья принять, и сама Лукерья – чего она в Касьяне нашла? – норовила то горячим боком прижаться на лавочке, то, за пустяком иным пришедши, в тесных сенцах упиралась в Касьяна ситцевой грудью, обдавала густым терпким бабьим духом…

Но Касьян к Лушкиным прелестям остался равнодушен и через год, в аккурат на Красную горку, привел себе из соседнего села жену – ни рожи, ни кожи. Тонкая и звонкая, молодуха лицом на кобылу дяди Пахома смахивала, как ядовито заметила обиженная Лукерья. Ну, сходства насчет кобылы, по правде, больше никто не обнаруживал, однако с личика Касьянова жена была собой, прямо сказать, невидная, бледненькая. Ну, так с лица воду не пить… Как говорят, не родись красивой, а родись счастливой. Только вот насчет счастья Касьяновой жены скоро поползли по селу слухи, надо сказать, страшноватые. Мать Касьяновой Анисьи умерла за три года до свадьбы дочери – бешеная лиса искусала, когда по грибы ходила. Бабка тоже не своей смертью – матица[2]в избе рухнула и задавила. И изба крепкая была, ста лет не простояла, с чего бы ей падать-то, матице? Да и бабкина мать также не сама померла – утопла в озере, том самом, которое только на карте значится как Глубокое, а в окрестных деревнях спокон веку Ведьминым кличут. Сто лет назад, а может, и больше – кто теперь вспомнит? – на берегу озера изба стояла, в ней и жила та самая ведьма, что Анисьин род по женской линии прокляла. Так с тех пор и ведется: никто из них – ни прабабка, ни бабка, ни мать Анисьи, ни сколько их там еще народится – не помрут своей смертью.

Вот такую жену себе Касьян привел, и через полгода в одночасье преставились Анисьины свекор и свекровь – старый смирный мерин, что и в молодые годы рысью не хаживал, вдруг с горы понес. Касьянова мать вылетела из телеги – да виском о камень. Свекор-то жив остался, но прожил после того всего три дня – на поминках вдруг посинел лицом и упал в плошку с квашеной капустой… Остались Касьян с Анисьей в отцовской избе одни, старший брат Касьяна, Афанасий, жил на другом конце села, невестку сторонился, в гостях редко бывал, они у него – тоже. Однако Арину, племянницу, ему с женой крестить пришлось – народ в крестные к такому семейству идти опасался.

Анисья после родов ни похорошела, ни обабилась – как была ни спереди, ни сзади, так и осталась. И девчонка в их породу удалась – худая, белобрысая, личиком, правда, помиловидней матери, глазенки большие, голубые, как васильки. Все за Анисьин подол держалась – куда мать, туда и Аришка. Что-то такое в Анисье и в самом деле имелось, отчего народ ее сторонился, – странная она была, одним словом, эта Анисья. Идет, улыбается неизвестно чему, а то цветов в поле огромную охапку нарвет – зачем они ей? А поздоровается с ней кто – вздрогнет, покосится, как будто и не человека увидала, и едва кивнет. Ни с бабами постоять, ни языком почесать – все норовила домой быстрей прошмыгнуть. И что она дома-то у себя делала? Одному Богу известно. Кошку, тварь вредную, к примеру, из избы никогда не гнала, если гроза. Дураку даже ведомо, что черт когда-то мышью оборотился, а кошка возьми его и съешь! С тех пор кошка – зверь нечистый, у каждой внутри черт сидит. И в грозу черт так и норовит гром на избу навести. Да и сама Анисья даром что тихая, а как посмотрит… И глаза не черные, а как зыркнет гляделками своими, так у человека чего-нибудь и приключится. Или это проклятие ведьмино через Анисью на других эдак выходило, кто знает? Однако кому что во вред, а кому и на пользу – две бабы бездетные у Анисьи мелочевкой какой-то одалживались, и в скором времени обе забрюхатели. Афанасия жена, Матрена, десять лет порожняя ходила, а как Аришку перекрестили, так и забеременела. И пошла метать: за четыре года – троих. Да все девки! Как третью родила, не выдержала, пришла к невестке на поклон – сними, дескать, с меня, Анисьюшка, это наваждение. И что – еще через год мальчика родила, да на этом и остановилась.

А все потому, что через полгода, как Матрена разродилась наследником, утонула Анисья в том самом озере, в котором и прабабка ее, царствие им всем небесное, утопла. Другая бы десятой дорогой обходила то место, а Анисью туда точно какая-то сила тянула, в воду холодную, черную, глубокую. Все, бывало, сидит на берегу с маленькой Аришкой, смотрит, как будто что-то видит, а то венок сплетет и пустит. Доигралась. Или ведьма ее с берега спихнула – да прямо в омут. Кто знает? Никто не видел, Аришка в тот день с матерью не пошла – может, и к лучшему, жива девчонка осталась. Да надолго ли? – шептались сельчане. Проклятие ведьмино, оно сильное было – года не прошло, как в Духов день сгорел Касьян вместе с избой. И самое жуткое даже не это было, а что изба отдельно сгорела, а Касьяна громом сожгло на другом конце села. Гроза приключилась страшная, всю весну, до самого Духова дня, жара невиданная стояла, засуха, вот и напекло. Туча нашла такая черная, темно стало, как ночью. Что Касьян на лугу делал, теперь никто никогда и не узнает. Но спалило его в головешку небесным огнем, а другая молния ударила прямо в избу. Сухое дерево полыхнуло так, что сделать ничего не смогли – остались от Касьяновой избы одни угли. А наутро хозяина обнаружили на лугу, и такой ужас всех объял, что никто к Касьяну даже притронуться не хотел.

Брат Афанасий, надо отдать ему должное, и Касьяна по-христиански похоронил, и сиротку, Аришку, к себе забрал, хотя жена, Матрена, была против. Но как же родную кровь, да еще и крестницу, в детдом было отдавать? Девчонка тихая была, бессловесная, только взгляд был такой же, как у матери, – странный, как будто видела она то, чего другие не могут…

* * *

Она насквозь видела наивные ухищрения своих дочерей – добраться до строптивой матери и уговорить ее изменить свое решение. Ну, нет, дорогие мои, это вам не игрушки в детстве требовать и не наряды клянчить – сколько ни кричите, ни плачьте, я от своего не отступлюсь. Как решила, так и будет. Она осторожно отогнула край занавески и рассердилась: в своем собственном доме чувствовать себя, как в осаде!

Дочерей в поле зрения не было, только под раскидистым кустом жасмина чутко дремали, уложив на лапы остроухие головы, Люсины любимцы – пара доберманов-сторожей. Уловив движение в окне, один поднял голову, но тревога была ложной, и пес снова смежил веки. Да, в такую жару только и спать где-нибудь в тенечке, вздохнула она.

По мощеной дорожке, хлопая сандалиями без задников и опасливо косясь в сторону собак, проскакала рыжая девчушка – забавная, худющая, волосы острижены под мальчишку. Вот она остановилась, воровато оглянулась, встала на цыпочки и сорвала с ветки несколько инжирин. Одну сразу же затолкала за щеку, остальные сунула в карман маечки. Вот глупая! Прячется. Этого инжира в саду… Что им делать с ним? На рынок не понесешь – неудобно. Она ведь здесь вроде местной аристократки – и дом, и участок, и прислуга, и положение вдовы хоть и бывшего, но все-таки… Покойный муж очень любил эти инжировые деревья, поэтому в саду их так много. Нужно будет сказать этой девочке, чтобы собирала сколько хочет, не стеснялась. Пусть Люся ей скажет. А вот и мать ее появилась – такая же рыжая. Нет, пожалуй, у девчонки волосы поярче, у матери они перемежаются сединой. Снова пошли на пляж, наверное. И что некоторые находят в этом занятии – целыми днями валяться у моря?