бы мою потребность в безоговорочной искренности, верности и самоотверженности. Мои одноклассники, все до единого, казались мне более-менее простоватыми, скучными и заурядными швабами, лишенными всякого воображения, – даже «бомонд» не составлял исключения. В основном это были приятные, славные ребята, и я хорошо с ними ладил. Но как я не питал к ним какой-то особой симпатии, так и они не питали особой приязни ко мне. Никто не приглашал меня в гости, и я никого не приглашал к себе. Вероятно, одна из причин моей отчужденности от остальных была связана с их чрезмерной практичностью. Они все уже знали, кем хотят стать после школы: адвокатами, учителями, военными, священниками и банкирами. Я единственный еще не выбрал себе призвание. У меня не было никаких мыслей – только смутные грезы и еще более смутные устремления. Я знал лишь одно: я хочу путешествовать, и искренне верил, что когда-нибудь стану великим поэтом.

Я не сразу решился написать эту фразу: «друг, ради которого я готов умереть». Но даже теперь, по прошествии тридцати лет, я убежден, что это не было преувеличением, и я действительно был готов – даже рад – умереть ради друга. Принимая как должное постулат, что dulce et decorum pro Germania mori[12], я согласился бы и с утверждением, что умереть pro amico[13] тоже dulce et decorum. В возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет некоторые мальчишки сочетают в себе наивную неискушенность, сияющую чистоту тела и духа – и страстную потребность в абсолютной и беззаветной привязанности. Как правило, это быстро проходит, но воспоминание о давнем переживании – ярком, пронзительном, неповторимом – остается с тобой навсегда. Остается как ценный жизненный опыт.

Глава 4

Тогда я знал лишь одно: он будет моим другом. В нем все было прекрасно, все меня привлекало. Прежде всего, его славное имя, которое выделяло его – для меня – среди всех остальных, включая наших «фонов-баронов» (точно так же я был бы скорее очарован герцогиней Германтской[14], чем мадам Менье[15]). Его гордая стать, безупречные манеры, его элегантность и приятная внешность – они никого не оставили бы равнодушным! – все однозначно указывало на то, что я наконец-то нашел человека, который полностью соответствует моему идеалу настоящего друга.

Проблема была в том, чем его привлечь. Что предложить человеку, который вежливо, но твердо отверг и аристократию, и бомонд? Как завоевать его расположение, пробить неприступную стену традиций, укрепленную его врожденной гордостью и приобретенным высокомерием? Тем более что он вроде не тяготился своим одиночеством и не стремился сближаться с другими ребятами, с которыми вынужден был общаться, раз уж его определили в наш класс.

Как привлечь к себе его внимание? Чем мне его поразить, чтобы он разглядел меня в этой скучной толпе? Как мне его убедить, что среди всех я единственный, кто может стать его другом? Это была непростая задача, и я совершенно не представлял, как подступиться к решению. Я знал только одно: мне надо выделиться. Внезапно я стал проявлять интерес к происходящему на уроках. Я никогда не рвался отвечать у доски, никогда не стремился в отличники, предпочитая тихонько сидеть, предаваясь мечтам, в ожидании звонка, который избавит меня от мучительной скуки. У меня не было необходимости производить впечатление на одноклассников. Экзамены я сдавал без особых трудов, а в остальном стоило ли напрягаться? Зачем тратить силы? Зачем впечатлять учителей? Этих измученных, разочарованных стариков, которые вечно твердили нам, что non scholae sed vitae discimus[16], хотя мне казалось, что все как раз наоборот.

Но тут я встряхнулся и ожил. Я сам тянул руку и с готовностью вскакивал из-за парты всякий раз, когда знал, что мне есть что сказать. Я обсуждал «Госпожу Бовари», горячо спорил о том, существовал ли Гомер, критиковал Шиллера, называл Гейне поэтом для коммивояжеров и утверждал, что Гёльдерлин – величайший поэт Германии, «даже больше, чем Гете». Уже теперь, вспоминая того себя, я понимаю, что это было чистейшее ребячество – и все же я определенно взбудоражил учителей, и даже «бомонд» обратил на меня внимание. Я сам удивился, не ожидая таких результатов. Преподаватели, давно разуверившиеся во мне, вдруг увидели, что их усилия все-таки не пропали даром и все труды наконец-то вознаградились. Их взгляды, обращенные на меня, зажглись новой надеждой и трогательной, почти умилительной радостью. Мне поручали переводить и разъяснять сцены из «Фауста» и «Гамлета»; эти задания я выполнял с искренним удовольствием и, хочется верить, с некоторым пониманием вопроса. Я также пытался проявить себя на редких занятиях физкультурой. В то время – возможно, сейчас все иначе – наши преподаватели в гимназии имени Карла Александра считали спорт бесполезной забавой. С их точки зрения, беготня с мячом по полю, как это принято в Америке и Британии, была пустой тратой бесценного времени, которое стоило употребить с большей пользой, а именно для приобретения знаний. Считалось, что двух часов физкультуры в неделю будет достаточно, даже более чем достаточно для укрепления тела. Наш физкультурник, крепко сбитый коротышка Макс Лоэр по прозвищу Мускул Макс, пытался развить наши бицепсы, трицепсы и прочие мышцы настолько активно, насколько было возможно за то короткое время, что имелось в его распоряжении. Для этой цели он использовал три печально известных пыточных инструмента: турник, брусья и гимнастического коня. Обычно урок начинался с пробежки кругами по залу и разминочных приседаний. После разминки Мускул Макс подходил к турнику, своему любимому инструменту из трех, и показывал нам серию упражнений, для него – проще пареной репы, но исключительно сложных для большинства из нас. Затем он просил кого-нибудь из самых резвых мальчишек повторить его показательное выступление, иногда выбирал и меня, но в последние месяцы чаще всех этой чести удостаивался Эйхман, который любил показушничать и вообще хотел стать офицером рейхсвера[17].

На этот раз я был полон решимости выступить во всей красе. Мускул Макс подошел к турнику, на мгновение замер по стойке смирно, поднял руки над головой, ловко подпрыгнул и схватился за перекладину, вцепившись железной хваткой. Медленно, с удивительной легкостью и мастерством, подтянулся, оперся торсом о перекладину, потом развернул тело вправо, вытянул руки в стороны, вернулся к прежней позиции, развернулся влево и снова вернулся в исходное положение. Внезапно он как будто сорвался и рухнул вниз, но повис на согнутых коленях, почти касаясь руками пола. Потихонечку начал раскачиваться, все быстрее и быстрее, и вот он опять наверху, опирается о перекладину животом – а затем он резко крутанулся, сделал в воздухе невероятное сальто и мягко, почти беззвучно приземлился на ноги. В его