На Синтагме, у центра союзного блока партий, собралась толпа. Солдаты с ружьями наизготовку, пожарники, готовые пустить в ход насосы, красноречие и глупости, берущие за горло. Какой-то коротышка кричал с балкона: «Чувства мои, дорогие сограждане, вам известны…». Николас взял меня под руку и сказал:

— «Отдал приказ тут такой Крутаг, бывший царем бургаров…».[22]

Подчеркивание «т» у него получалось смешно. Несколько человек позади зашикали на нас: «тссссс!». Мы ушли и присели у Захаратоса. Поначалу мы молчали. Николас уставился на свой стакан с водой, а затем вдруг сказал:

— Le silence éternel de ces espaces infinis m’effraie…[23]

Он засмеялся. Никогда не знаешь, какой смысл сокрыт в его смехе, который, тем не менее, всегда мягкий и чистый.

— Я думал об этом, — продолжал он, — когда выступал тот, на балконе, и чувствовал, что в насосах пребывает молчаливая вода, которая может прийти в возбуждение и быть выброшена на нас потопом вследствие некоей роковой неуравновешенности.

— Нашим политикам следовало бы хранить молчание в течение олимпиады после постигшей нацию катастрофы, — сказал я.

— Нация — неизвестный солдат: такой вывод нужно сделать, если вдуматься в то, что говорил человек на балконе, — ответил он, помолчал, а потом вдруг спросил уже совсем другим тоном: — Помнишь?

Я попытался вспомнить. Он вытащил из кармана скомканный газетный листок, положил на стол, распрямил ладонью и быстро прочел:

— «Чувства мои, дорогие сограждане, вам известны: Любовь — Волнение — Тревога — Приключение — Богатство — Салоны — Dancing — Интриги — Муки — Развлечение — Роскошь — Трагедия — Боль — Слезы — Дворцы — Моды — Неделя наслаждения — Кинотеатр „Splendid“».

Мы прошлись еще немного. Прощаясь, он сказал:

— Этот клочок я преподнесу Саломее в качестве проекта устава дружеской компании.

— Какой еще компании?

— Неужели ты не знаешь?! Госпожа Саломея считает, что мы слишком разобщены и должны обрести связь.

— А ты что думаешь? — спросил я, засмеявшись.

— Что я думаю? Это математическая задача. Постановку вопроса я нашел, теперь пытаюсь найти решение. Постановка же вопроса следующая…

Он снова пошарил в кармане, вытащил лист бумаги, стал под уличным фонарем и прочел:

— Должны обрести связь: «les êtres étendus qui sentent, les êtres étendus qui sentent et qui pensent, les êtres pensants qui n’ont point d’étendue, ceux qui se pénétrent, ceux qui ne se pénétrent pas…»[24]

— Это еще что такое? — спросил я.

— «Микромегас», — ответил он и пожелал мне спокойной ночи.

Воскресенье, вечер

В соответствии с ее запиской, я ожидал ее на остановке Агиу Лука. Мы поднялись к Галаци[25]и направились к Прекрасной Церкви.[26]Мне нравится ее походка, хотя язык, на котором она говорит, мне еще неизвестен. Иногда она хватается за какую-нибудь из моих фраз, делает несколько гимнастических упражнений и останавливается в трех шагах от меня, я бы сказал, захваченная врасплох и гордая. Иногда меня удивляет, что она помнит мои совершенно незначительные слова, сказанные ей.

— Японское изящество Аттики… — говорил я ей.

— Я была уверена, что наша прогулка Вам понравится. Я была перед Вами в долгу за тот глупый вечер.

— Тем не менее, он меня поразвлек.

— И Мариго?

— А! Г-жа Сфинга!

Она засмеялась:

— У нее есть и положительные качества. Она, хоть и работает, но согласилась позировать для Эдипа. В Афинах очень трудно найти хорошую натурщицу: люди обнажаются с таким трудом. Порой кажется, будто петля каждой пуговицы закрыта на ключ, который утерян. Когда я вижу, как они хмурятся, мне всякий раз кажется, будто они ищут потерянные ключи, а ключей этих так много…

— А г-жа Сфинга ключей не теряет?

— Нет, она позировала обнаженной в Германии.

Мы вошли в небольшую византийскую церковь. Глаза на фресках были выдолблены, лица повреждены. Словно головы мертвых. Вокруг снаружи — лачуги и убогие домишки. Голуби со взъерошенными перьями, цесарки и индюки, коза, шерсть которой напоминала черный жилет.

— Равнодушное население, — тихо сказал я.

Саломея указала мне на парня, который курил и картинно стряхивал мизинцем пепел с сигареты с таким расчетом, чтобы продемонстрировать кольцо беседовавшей с ним размалеванной пышнотелой девице. Затем она спросила:

— А это население не равнодушное? По крайней мере, для меня они исчерпаны.

— Я не представлял себе Вас такой, — сказал я.

— А я вовсе не такая. Просто предпочитаю эту вот козу тому красавчику с большим кольцом на пальце.

Она подошла к животному и стала гладить его. Руки ее на черной шерсти казались эмалевыми.

Когда мы возвращались, уже стемнело. Он принялась рассказывать о своей жизни — о том о сем: в Румынии, несколько лет во Франции, здесь. Вдруг она резко прервала свой рассказ:

— Вы и вправду пытаетесь выразить свое переживание?

Я смутился.

— Мне кажется, да, — ответил я.

Она остановилась, задумалась.

— Трудно. Очень трудно. Как это Вы выразились когда-то? Бесстыдно. Да, мне кажется, большее бесстыдство обнажать собственное переживание, чем собственное тело.

Затем тон ее голоса изменился снова:

— Вы тоже придете в четверг?

— Я? А кто еще?

Она продекламировала:

— Николас, Нондас, Калликлис, Сфинга, Лала, Саломея. Основание дружеской компании. Разве Николас Вам не сказал?

— Ах, да, «Микромегас», — ответил я. — Он говорил о проблеме обретения связи.