— Извините, я не мог раньше. Был на богослужении, — спокойно сказал Крафт.

Мачеевский не услышал в его словах ни капли оправдания, лишь типичную для этого евангелиста констатацию факта: «Пожалуйста, я готов служить отчизне и обществу, как только допою псалом. Конечно, я бы начал преследование, но просроченный рапорт сам собой не напишется». Кто-нибудь другой, возможно, счел бы подобное поведение трусостью или оппортунизмом, но Зыга видел в этом проявление той части немецкой крови, которая текла в жилах его заместителя. И которой ему самому порой сильно недоставало.

— Ну, сам посмотри. — Крафт сунул под нос Мачеевскому запыленные дела, извлеченные откуда-то со дна шкафа.

Зыга со злостью развязал папку. Он уже знал, что погибло не только спокойное воскресенье — пошла прахом возможность отоспаться за всю неделю в День независимости, водка так и будет ждать дальше в холодном подвале… А тут еще и Крафт надумал себя показать.

Мачеевский любил и ценил своего заместителя. Пока Зыга занимался полицейской работой, Генек заботился о бумагах. Они были как Кастор и Поллукс или как китайские инь и ян, о которых младший комиссар читал недавно, кажется, в воскресном приложении к «Экспрессу». Вместе они образовывали идеального офицера полиции, прямо бери и повышай. Понятное дело, до тех пор, пока кто-то один из них не пытался без надобности заменить другого.

— Ну и? — нетерпеливо спросил Крафт.

Зыга протер глаза. Чтобы сосредоточиться, он попытался вспомнить тот самый номер «Экспресса». Инь и ян, женщина — предводитель пиратов из Полинезии, репертуар кинотеатров, «гума Олла» — королевский презерватив. Стандартное воскресное ассорти под отбивную и два пива. В самый раз для того, кто начинал день с кофе и рогалика, а не с бокса и трупа.

— Ну и что? — спросил Мачеевский. — Что это? 1923 год? Историческое дело!

— Ежи Тромбич, молодой поэт, и его журнал «Вельзевул». Вот здесь! — Крафт стоял у стола своего начальника. Перелистывал донесения и рапорты, показывая ключевые фразы. — Черные мессы в кондитерской Семадени. С хозяина сняты все подозрения, Тромбича и прочих выгородил ректор. Но этот самый Тромбич сейчас главный редактор «Курьера», а «Курьер» — конкурент «Голоса». Мотив есть, стоит проверить.

— По сатанистской линии? — насмешливо спросил Мачеевский, поднимая глаза на заместителя.

— Сегодня 9 ноября 1930 года, — серьезно проговорил Крафт. — Две девятки, обрати внимание, если их перевернуть, то получатся шестерки. Просуммируй оставшиеся цифры и получишь третью шестерку. Здесь нет случайности, каббала и нумерология. Шестьсот шестьдесят шесть.

Младший комиссар потянулся в карман за папиросой, постучал ею по столу.

— Оккультисты любят такие числовые игры, — добавил заместитель. — Я бы этим не пренебрегал.

— Тихо, дай подумать. — Мачеевский снова прикрыл глаза, пытаясь вспомнить, как были написаны цифры на теле убитого. Поднял руку, с минуту поколебался, после чего — уже решительно — потянулся к телефону. Второй наушник дал Крафту.

Тот следил, как палец Зыги набирает номер: 6-6-6.

— Квартира редактора… Биндера, — услышали они заплаканный женский голос. — Алло?

— Здравствуйте, говорит младший комиссар Мачеевский, следственный отдел. Кто у телефона?

— Домоправительница редак… тора.

— Прошу прощения, я должен был проверить. Примите, пожалуйста, мои соболезнования, любезная пани, — сказал он и повесил трубку.

— Баба, — бросил он Крафту.

— Ну да, домоправительница, — неуверенно пробормотал заместитель.

— Да нет, я не о том! — усмехнулся Зыга. — Я тебе только что каббалистически разложил прямой телефонный номер господина старосты: 21–21. Вторая буква алфавита, первая, вторая, первая. Баба. Из этого ты тоже намерен сделать какие-то смелые выводы?

* * *

— Благослови, владыко, — выводил нараспев дьякон.

— Благословен Бог наш, — объявил басом поп, сотворяя крестное знамение, — всегда, ныне и присно и во веки веков.

Оба стояли, склонившись над алтарем, их души и помыслы были полностью сосредоточены на тропарионе Великой Пятницы, а потому они даже не посмотрели на Александра Степановича Свержавина, который вбежал, запыхавшись, в церковь и теперь протискивался сквозь толпу к иконе Богородицы.

Прежде чем он добрался туда и у даров зажег свечку, священник взял копие и троекратно начертал крест на жертвенном хлебе.

— В воспоминание Господа и Бога, и Спас нашего Иисуса Христа… — пропел он.

— Яко овца на заколение ведеса, — ответил ему дьякон.

Свержавин был бы рад погрузиться в столь же горячую молитву, но у него не получалось. Мешало все: толпа, плотно набившаяся в небольшую церковь; икона, почитаемая так, будто ее написал сам святой Лука, а ведь не прошло и нескольких лет с тех пор, как ее отыскали на лотке у какого-то еврея. К тому же никак не шел из головы давешний разговор с заказчиком. И наконец, Свержавина злило, что он опоздал на службу, хотя поклялся отцу никогда не пропускать ни одного воскресенья. Это единственное обещание он старался выполнять всегда, даже в краковской тюрьме.

Внезапно его внимание привлекла неприметная икона Пресвятой Богородицы, держащей на руках мертвое тело Христа. Около нее не теснились верующие, лишь какая-то заплаканная женщина крестилась перед образом, с трудом удерживая свечку в дрожащей руке.

— И яко агнец непорочен… во смирении его суд его взяться… — Поп пронзил хлеб копием с еще большим исступлением, чем римский солдат на Голгофе. Взгляд Свержавина упал на безжизненное тело Иисуса, потом на покрасневшие от недавних слез глаза женщины, снова на раны Спасителя. Он поднял руку, чтобы сотворить крестное знамение, но яростно стиснул кулак, потому что это зрелище напомнило ему другого человека, убитого только вчера. «Я не на то нанимался», — сказал он заказчику. И ему наверняка еще не раз придется повторять это, а потом все равно делать то, что от него требуют…

— Яко вземлеца от земли живот его. — Поп преломил хлеб.

— Пожри, владыко, — произнес дьякон.

— Жрется Агнец Божий, вземляй грех мира, за мирский живот и спасение…

Свержавин низко поклонился и, расталкивая локтями молящихся, двинулся к выходу.

— Прободи, владыко.

Острие копья погрузилось в хлеб.

* * *

После полудня выглянуло солнце, а пение харцеров на Литовской площади наконец прекратилось. Однако около двух, сидя в кабинете уездного коменданта, старшего комиссара Собочинского, Мачеевский чувствовал, что на самом деле мрачные тучи еще только собираются. Собочинский, которого оторвали от воскресного обеда, пребывал не в лучшем настроении, но самую мрачную тучу, младшего комиссара Томашчика, прислала комендатура воеводства.