Парни уже начали игру картами, которые он сдал.

– Какое прошение? – поинтересовался Джозеф, он тоже работал в фирме и квартировал в «Ланмадо».

– Бенни не принимает всерьез нашу работу, Джозеф… слишком «гнетущую»… слишком…

– Эй, ну хватит! – смутился Бенни.

– Так что за прошение? – повторил Джозеф.

– В Таможенную службу Его Величества, – ответил Даксворт. – Она ведь и в самом деле особенная, верно? Ты чересчур ленив для таких дел, Джозеф, а вот Бенни нет. Каким франтом он будет смотреться в белоснежной униформе, а?

Даксворт что, смеется над ним? Это ведь он убеждал Бенни подать прошение на должность младшего офицера – так велико было его стремление обратить Бенни в свою веру в империализм.

– А какой смысл? – спросил Бенни. – Англичан же скоро выгонят.

Некоторое время Даксворт молча разглядывал Бенни сквозь клубы дыма. А потом сказал:

– Твоя проблема в том, что ты веришь в правильное и неправильное. Неужели ты не знаешь, что несчастье отыщет тебя, несмотря ни на что?

В бесцельных блужданиях Бенни временами мерещились промелькнувший в толпе краешек щеки, шея, тонкая рука или прядь черных волос сестры Аделы. Однажды ноябрьским вечером – когда дожди утихли и он забрел куда-то за город – Бенни заметил девушку, торопливо идущую по пустынной улочке; она неловко семенила, спотыкаясь и путаясь в ярко-пурпурном сари, как будто ее внимание было поглощено чем-то гораздо более важным, чем ходьба. На крутом подъеме, ведущем к пагоде Шведагон, он осознал, что тенью следует за ней, а вскоре понял, что девушка в той же степени чувствует его присутствие, как и он ее, – два камертона, отражающие вибрации другого. Подъем закончился, и по бетонной дорожке девушка стремглав бросилась к пагоде, оглянулась на Бенни, взлетая по полуразрушенным ступеням. И тут он увидел, что ее перепуганные глаза нисколько не похожи на глаза сестры Аделы, и чары рассеялись. Девушка проскочила между двух огромных грифонов и скрылась за золочеными воротами, покрытыми картинами вечных мук.

– Ты дурак, да? – услышал Бенни.

Обернувшись, он увидел индийца. Длинные руки, вяло свисавшие вдоль сухопарого тела, вовсе не были руками бойца – как не было и свирепости в его янтарном взгляде. Наоборот, он выглядел каким-то надломленным, опустошенным. Бенни стало стыдно.

– Ты что, дурак? – повторил мужчина по-английски с сильным бенгальским акцентом.

– Скорее, просто придурок, – попытался отшутиться Бенни.

– Где работает твой отец?

– Простите меня, сэр…

– Я требую, чтобы ты отвел меня к своим родным!

Индиец спустился по ступеням и подошел так близко, что Бенни ощутил табачный запах его дыхания.

– Ты совсем болван? – сказал человек чуть тише. – Пугать малышку, которая хотела всего лишь зажечь свечу в память о матери? Тебе и самому следовало бы почтить умерших. Представляешь, что они думают, когда смотрят вниз и видят, как ты себя тут ведешь? – Вопросы, казалось, выталкивали друг дружку прямо из его трепещущего сердца. – Ты разве не знаешь, что если рядом с мужчиной нет никого рядом, чтобы быть строгим с ним, он должен быть сам строг с собой?

Бенни не нарочно избегал родителей – синагоги Машмиа Ешуа, на кладбище которой они лежали. Но несколько вечеров спустя он все же осмелился забрести в еврейский квартал, где вовсю еще шумел базар. Взгляд перескакивал с сияющих огнями торговых витрин на хлипкие балкончики ветхих домов, про которые отец всегда говорил, что однажды они непременно сгорят. (Вот погоди, Бенни, еще увидишь. Как они беспечны, как беспечны они с огнем, эти лоточники.)

Дальше по улице он отыскал лавку «Э. Соломон», уже закрытую и куда менее внушительную, чем ему помнилось. Сквозь пыльные окна Бенни разглядывал в темноте магазина ряды бутылок с крепкими напитками и виски. Всякий раз, когда ему удавалось удержаться и не подходить близко к полкам с товаром, отец награждал его бутылочкой оранжада. О, как булькали пузырьки в узком горлышке бутылки, когда он глотал приторный шипучий напиток. Папа работал главным кассиром в «Э. Соломон», снабжавшем британский флот напитками и льдом из своих ледников на речном берегу. (Военный флот нас охраняет, Бенни. А что, по-твоему, приносит морякам облегчение от этой гнетущей жары? Наш лед! Наши газированные напитки!)

На углу Тсиикай Маун Таули Бенни долго смотрел на их бывшую двухэтажную квартиру, откуда мама приглядывала за ним, пока он играл внизу с мальчишками. Она никогда не была матерью-наседкой, нет, ее любовь была сдержанной: нежно коснуться рукой щеки, чуть скользнуть губами по лбу. Но в своих советах она не скупилась на любовь, внимание и похвалы. (Ты не должен думать о себе, Бенни. Лишь животные думают только о себе. Худший из грехов – забыть о своей ответственности за тех, кому повезло меньше.) В ней, казалось, таилась святая отстраненность от низших человеческих побуждений – в ее нежном, вечно печальном лице, в медленных движениях, в том, как она смотрела на него, как будто всегда из вечности. Благородство и милосердие – вот ее жизненные принципы. Сколько раз она собирала корзинку фруктов для тех, кому повезло меньше? Сколько раз жалобно молилась об исцелении больных, при свете свечей, которые не успел погасить нетерпеливый папа, почтительно скрывавшийся в недрах квартиры. Мама любила петь – тихонько, ненавязчиво, – и ее голос струился из окна на благословляемые ею улицы. А потом… тишина.

Ноги сами принесли Бенни на узкую 26-ю улицу, где темнел контур меноры и надпись «Машмиа Ешуа» над аркой большой белоснежной синагоги. Машмиа Ешуа – даруй нам спасение. Он вспомнил значение этих слов, а с ними и отцовский совет: именно здесь он без колебаний должен искать убежища в темные времена. Бенни не мог помнить, где именно на этом кладбище похоронены его родные, но ноги сами отыскали путь – по заросшей тропинке, к дереву, под которым они лежат. Он опустился на колени, кулаки разжались, и пальцы коснулись прохладных надгробий с надписями на иврите, которые он больше не мог прочесть, а потом Бенни прижался лбом к шершавому камню на маминой могиле. Поднявшийся ветерок донес запах подвядшей зелени, птичка чирикала где-то для своих птенцов или супруга, и он почти расслышал, как мамин ясный ласковый голос произносит: Я здесь, рядом с тобой, Бенни.

Мир мертвых оказался чем-то, до чего можно дотянуться и коснуться его; нужно только немного времени и внимания, и вот этот мир вернулся к нему и признал его, соединяя прошлое с той дорогой, на которую он только вступил.

Долго-долго он сидел, прижавшись головой к могиле, суета в душе улеглась, и, прикованный к месту воспоминаниями, он ощущал движение ветра, пение птиц и жизнь в зарослях. Едва занялся рассвет, один из служителей синагоги увидел его спящего, и Бенни проснулся, успев заметить залитые светом облака, прежде чем камень ударил его по щеке.

– Индус! – орал служитель на иврите, ставшем внезапно абсолютно понятным. – Бродяга! Задница! Тебе здесь не капище!