ему показалось, что мальчик никогда не выдохнется, он сказал на том же языке: “Выверни свои карманы, почтенный сын Каира, или, клянусь Пророком, мир Ему, я положу тебя туда, где нашел, свисая с края крыши.”

Мальчик внезапно замолчал. Он посмотрел Пенроду в глаза, и то, что он увидел в них, убедило его, что лучше повиноваться, чем продолжать спорить. Он сунул руку в карман халата, достал часы и протянул их Пенроду на раскрытой ладони.

Пенрод взял его и положил обратно в карман, но не отпустил мальчика.

- И все остальное тоже.”

Это вызвало еще один протестующий вопль, но Пенрод поднял мальчика на цыпочки, так что халат прижался к горлу, и потащил его обратно к краю крыши. Мальчик взвизгнул, снова порылся в складках и вытащил пригоршню серебряных монет, которые бросил к ногам Пенрода. Потом он начал плакать.

Слезы женщин и детей не слишком действовали на Пенрода, но он был удивлен. Он ожидал, что у такого вора будет целая коллекция мелочей: кошельки, драгоценности, а не горстка свеже-отчеканенных английских шиллингов вроде этих. Он хмуро посмотрел на них, когда они блеснули в пыли среди мерцающих теней сохнущих хлопчатобумажных тканей, висевших на веревках для стирки.

Мальчик видел, что слезы его не действуют. Он шмыгнул носом и снова заговорил: На этот раз он заговорил о своей бедности, о болезни матери, о том, как старается заботиться о ней, водя по Каиру такого почтенного эфенди, как он сам. Конечно, он понимал, что Пенрод - не обычный турист, но он, Аднан, сын Мухаммеда, знал все тайные места в Каире, где можно развлечься богатому человеку: азартные игры, Женщины, выпивка и пропитанные опиумом сцены восторга прямо со страниц "тысячи и одной ночи".

Пенрод тряс его, пока он снова не успокоился. Он подумал о том, как мальчик показал ему часы сразу после того, как он их украл, как сначала он бежал медленнее и медленнее по широким бульварам, где Пенрод мог легко следовать за ним, и о выражении его лица в начале гонки, когда он оглянулся, чтобы проверить, идет ли Пенрод за ним.

Penrod резко развернулся и двумя руками поднять Аднан с земли и принес его лицо близко к мальчику. “Кто заплатил тебе, чтобы украсть от меня, Аднан?”

•••

Женская веранда клуба "Гезьера" была триумфом элегантного дизайна, объединившего лучшие образцы европейской и египетской архитектуры, чтобы создать прохладный и спокойный Эденин в жаркий полдень. Слуги в безупречно белых кафтанах, расшитых золотыми нитями на шее и запястьях, каждый в тускло-алой феске, двигались между низкими столиками, неся подносы с горьким черным кофе, серебряные чайники и горы изящных кондитерских изделий, которым позавидовали бы лучшие парижские отели. Для офицеров и солдат они несли смешанные напитки, покрытые каплями влаги и потрескивающие льдом. Для дам лимонад был одновременно кисло-сладким и освежающим, как купание в чистой родниковой воде.

Леди Агата подвела Эмбер к двум низким диванам в углу, защищенным тонкими листьями растущих пальм. В дальнем конце комнаты струнный квартет играл что-то успокаивающее и нежное, и под гул общих разговоров Эмбер слышала журчащую музыку центрального фонтана, где каменная богиня вечно лила воду Нила в неглубокий бассейн, выложенный сверкающей бирюзовой мозаикой.

Пока леди Агата делала заказ, Эмбер держала свой маленький ридикюль на коленях и наблюдала за ней. Эмбер мало что понимала в одежде, кроме того, что она любила ее, и хотя она научилась укладывать волосы в самые сложные фасоны в гареме, это были не те фасоны, которые одобряли в Каире. Однако она знала достаточно, чтобы сказать, что леди Агата была удивительно хорошо одета. Покрой ее облегающего атласного жакета предполагал одновременно изысканность и скромность, подчеркивая изгибы и выпуклости ее тела. Ее юбки были полными, длинными и поразительно белыми, но алая атласная полоска и кружевная окантовка придавали им оригинальный вид. Однако самым примечательным в ее одежде было то, что леди Агата, казалось, не обращала на нее никакого внимания. Эмбер никак не могла перестать ерзать и чесаться. Корсет щипал ее, кружево на шее царапало. Она постоянно пыталась ослабить одно или затянуть что-то другое, но что бы она ни делала, ей никогда не удавалось устроиться поудобнее. Ее близнец, Шафран, почти ничем не могла ей помочь. На ней были бриджи и длинные рубашки, которые она позаимствовала у мужа, когда они шли по тропе в дебрях Восточной Африки, и для торжественных случаев она доставала из своего сундука какое-нибудь изысканное вечернее платье собственного дизайна. Эти платья вызывали изумление и зависть у всех женщин в комнате, но Шафран казалась в них такой же легкой, как и в своем дорожном снаряжении. Однако этот стиль совершенно не подходил Эмбер. Однажды она уже примеряла его, но когда вышла из раздевалки в отеле, Шафран так сильно смеялась над ней, что у нее началась икота. Так что Эмбер была обречена на то, чтобы портнихи с Бонд-стрит и вышколенные парижане-хранители модной одежды - пилили свои иголки в Европейском квартале Каира.

“Теперь мы можем поговорить, - сказала леди Агата, когда официант принес им лимонад, пирожные и чай, поданные на английский манер.

Некоторое время Эмбер с удовольствием слушала его. Леди Агата знала множество интересных подробностей из ранней карьеры Пенрода, и Эмбер была очарована ее рассказом о его боевом отступлении после катастрофы в Эль-Обейде и о приеме, который он получил, когда вернулся в Каир. Эмбер забыла о своей неловкой одежде, о подозрительном смехе подруг леди Агаты и принялась рассказывать ей истории о Хартуме, о том, как Пенрод был пленником Османа Аталана и о тех унизительных лишениях, которые ему пришлось пережить.

“А теперь мы должны пожениться. Я не думаю, что кто-то когда-либо был счастливее меня.”

Леди Агата склонила голову набок. “Моя дорогая девочка! Как романтично!- Она, казалось, колебалась. - Мне что, ничего не говорить? О, как бы мне хотелось молчать и позволить тебе наслаждаться этим счастьем.”

Эмбер вдруг вспомнила кобру, на которую однажды наткнулась в кустах неподалеку от Хартума, как она поднялась и уставилась на нее, покачивая своей красивой головой из стороны в сторону. Она чувствовала тот же инстинктивный болезненный страх, что и тогда, то же чувство оцепенения и беспомощности.

- Эмбер—надеюсь, я могу называть вас Эмбер, моя дорогая—я должна спросить Вас: Вы уверены, что знаете майора Баллантайна так хорошо, как вам кажется?”

“Конечно