— Да ты что, Лулубэ, спятила?

Ее антрацитово-черные глаза сверкнули, оставаясь неподвижными подобно стеклянному глазу ее матери, застывшей в терпеливой покорности, и она тихо, сквозь зубы, выругалась, употребив ругательство, которое было в ходу у жителей Рейнгассе — переулка с довольно сомнительной репутацией:

— Курдюк бараний! Распустил нюни!

Он украдкой провел рукой по лицу и смахнул со своей розовой бородки две крупные слезы.

Мужчины совершают ошибки. Первой, самой серьезной, ошибкой мужа-художника были те слезы. Вторую Ангелус Туриан допустил, когда в свои тридцать два года стал учиться игре на барабане. Его третья и последняя ошибка — поездка на остров Липари. Но этих трех ошибок избежать было невозможно. Они совершились в известном смысле сами по себе, независимо от Божьей или человеческой воли, как ananke — рок древних эллинов, который несопоставим с понятиями «случай» или «судьба»: непреодолимая неизбежность, что проникает незаметно во все закоулки лабиринта человеческих отношений. Если бы чета Туриан купалась в море у берегов Липари и Ангелуса или Лулубэ средь бела дня растерзала акула, тогда можно было бы говорить о преступной неосторожности, о несчастном «случае» или трагической «судьбе». Но чтобы сердце акулы, только сердце, просто сердце и больше ничего (велико искушение прибавить некрасивый довесок «в чистом виде»), — чтобы это никому не нужное, брошенное сердце морского хищника могло возыметь такую власть над чадом человеческим...

Брошенное сердце крупного хищника, прошедшего и огонь, и морскую воду...

Жители Базеля играют на барабанах с малых лет. Весь год они упражняются, но не на барабане, а на таком толстопузом «жбанчике» с резонирующим дном. Прикоснуться к священной телячьей коже барабана дозволено только в тот особый час, возвещающий приближение Масленицы, когда весь Малый Базель, что на правом берегу Рейна, будто наэлектризован в ожидании прибытия Лесного Брата, Дикого Охотника, который должен спуститься в город с верховьев Рейна. И вот наконец на исходе января, не по-зимнему мягким утром появляется плот, управляемый четырьмя плотогонами, скользит по реке под гром выстрелов из установленной на нем пушки. Он прибыл.

Над широкой низиной между Юрой, Шварцвальдом и Вогезами клубился густой туман. Стиснутые толпой, запрудившей Средний Рейнский мост, Турианы смотрели, как приближается плот.

Лесной Брат стоял на носу. Голова у него была большая, как у бизона, и в тусклом солнечном свете, струившемся сквозь туман, она отливала золотистозеленым, как бронза, покрытая патиной. На плече он нес елку, будто сорвал ее где-то, словно былинку. Позади него стоял знаменосец с цеховым знаменем и барабанщик, одетый как швейцарский гвардеец французского королевского двора — в старинную форму в стиле рококо; на корме — канонир, четыре плотогона мерно раскачивались в такт гребле...

— Ка-а-к он мне нравится... — сказала Лулубэ. Прокладывая путь Херувиму и себе, она пробилась к самым перилам моста, энергично работая локтями. Когда плот был уже совсем рядом, она перегнулась через перила, стараясь выдвинуться как можно дальше, дальше всех зевак. Туриан заботливо обнял ее за талию. Перед тем как исчезнуть под мостом, Дикий Охотник поприветствовал толпу поднятой елкой, посмотрел вверх, так что стало видно его лицо, огромное и все-таки маленькое по сравнению с чудовищным черепом, крохотное личико эмбриона, еле различимое под слоем патины, будто пиратское сокровище, поднятое с морскогодна.

— Нет, ка-а-к он мне нравится...

Вся толпа ринулась на другую сторону моста поглазеть на торжественную встречу пришельца у городской пристани.

— Мне тоже, — сказал Ангелус, для которого Лулубэ и тут отвоевала местечко с хорошим обзором.

— А тебе-то почему? — она произнесла это прерывающимся голосом. Ангелус не сразу понял.

— Ну, видишь ли, эта древняя маска, она как была в Средние века, такой и осталась, да, она была такая же и в дохристианские времена, прости, в доисторические, и маски льва и птицы-грифа, там, на берегу, тоже.

— Львы-то и сейчас есть, — заметила Милое Создание, теперь уже словно между прочим.

— Но грифов-то, по крайней мере, нет. Ведь грифы и динозавры...

— Как нет и таких Охотников, — перебила Лулубэ.

— Что, прости?

— Нет больше Охотников! Таких мужчин, как вот этот.

Ангелуса прямо подмывало сказать, что за мужчина скрывается под маской Лесного Брата, он-то знал - это аптекарь Гижон из Нижнего переулка. Но промолчал.

Лесной Брат прыгнул на пристань, где его дожидались лев и птица-гриф, каждый, по средневековому обычаю, со своим барабанщиком и цеховым знаменосцем, и эти сказочные существа двинулись под барабанный бой к Рейнскому мосту, где полицейские в старомодных высоких шлемах, вроде тех, что носят лондонские «бобби», перекрыли движение и освободили проход в серой зимней толпе зевак. И все трое, впереди - знаменосцы, позади — барабанщики в окружении кривляющихся арлекинов, собиравших пожертвования для сиротского приюта в Малом Базеле, направились к маленькой часовне, сооруженной посреди моста во славу Бога, в которой, впрочем, не было горящей лампадки, ибо Базель, эта колыбель гуманизма, весьма рано приобщился к делам Реформации.

И вот перед часовней, сложенной из того же розовато-коричневого юрского песчаника, что и собор, который смутно вырисовывался в дымке, пронизанной тускло-золотым светом, и приветливо кивал с высокого берега, где раскинулся Большой Базель (хотя собор высился на прибрежном холме, как на троне, ореол приветливого радушия был очень к лицу его башням), и вот перед часовней все трое стали танцевать под барабанный бой, сначала сказочный Охотник, а потом — сказочные звери.

— Чисто сработано, — вырвалось у Лулубэ. — Чисто, хоть ты тресни! — (Высочайшая похвала в устах базельцев.) Шел как раз первый номер — танец Дикого Охотника.

И виртуозно-свирепые вариации классической барабанной дроби, которую выбивал на своем «бочонке» барабанщик в старинном костюме эпохи рококо, и сам этот барабанщик, и его треуголка, и его высокий барабан, подвешенный на боку, — все это не имело ничего общего с изящным стилем. Барабанный бой громыхал над Рейном, словно древний тамтам, зов африканских джунглей, а Дикий Охотник с огромной головой из потускневшего золота, с неподвижным металлическим лицом, в чудовищно замедленном ритме с силой отбивал елкой каждый такт. Согнувшись в три погибели, он вертелся волчком, делал немыслимые прыжки, нарушавшие всякое представление о силе тяжести, но ни разу не упал - настоящее чудо; сгорбившись, низко опустив бронзовую голову, он плясал, едва не касаясь носом земли.

Аплодисменты серой толпы, крики «браво!».

— Ole, ole! - неожиданно взвизгнула Лулубэ, как обычно подзадоривают тореадоров во время боя.

«Этот маленький праздник тоже питают древние традиции, но здесь нет никакой бойни», - подумал Туриан в приливе благодушия, по-немецки умеренного, почти что милого, которое, однако, вскоре улетучилось, ибо Ангелусу предстояло испытать легкий шок...