улицы] он отыскал тридцать седьмой номер, вошёл во двор и, поднявшись на крыльца, постучал в глухие, изъеденные червями двери.

Отворил ему человек в жилетке, с короткой бородой и проседью в волосах. Это и был рыбный торговец Лука Демидович Гнедой, который во время революции и городских бедствований сделал родное село Степана Теревени центром своих товарообменных операций и всегда останавливался в хате дяди Степана. Теперь рыбный торговец должен был расквитаться за эти услуги, хотя те годы уж прошли, да и совсем не такими были, чтоб принято было их вспоминать. Он немного испуганно посмотрел на Степана поверх очков, лотом беспокойно разорвал конверт, просмотрел письмо и, читая его, молча пошёл в комнаты.

Степан остался один перед раскрытыми дверями. Узлы жали ему плечо, и он сбросил их. Подождав несколько минут, сел на крыльце. Улица перед ним была пуста. За всё время, что он тут был, никто не прошёл, один лишь извозчик проехал, опустив вожжи. Юноша начал сворачивать папиросу, сосредоточив на ней всё внимание, как человек, который хочет отделаться от надоедливых, но бесцельных мыслей. Немного послюнив край грубой махорочной бумаги, осторожно слепил своё изделие и полюбовался им. Папироса вышла удивительно ровной, немного заострённой в конце, чтобы её легче было закурить. Взяв её в рот, Степан откинул полу френча и опустил руку в глубокий, но единственный в брюках карман. Перебрав рукой сокровища, лежавшие в кармане, — ножик, старый кошелёк, случайную пуговицу и платок, — он достал коробку спичек, но она была пуста. Последнюю спичку он потратил на пристани. Степан бросил коробку наземь и растоптал её сапогом.

И оттого, что не мог закурить, курить хотелось ещё сильнее. Поднявшись, он подошёл к калитке, высматривая случайного курящего прохожего, но подольская улица была, как и раньше, пустынной. Ряд низеньких старомодных домиков кончался у берега ободранными, давно немазанными халупами. Мощёная мостовая и тротуар исчезали за полквартала отсюда. Одинокий, голый от старости тополь странно торчал перед чьим-то окном.

Вдруг кто-то на крыльце позвал его по имени. Юноша вздрогнул, будто попался на месте преступления. Гнедой звал его.

«Я буду тут жить», — думал Степан, и эта мысль казалась ему странной, как тополь, который он только что увидел.

Но Гнедой повёл его не к дому, а в глубь двора, к сараю. Степан шёл сзади и смотрел ему в спину. Торговец был сутуловат и тонконог. Он был невысокого роста, но его худые ноги казались длинными и несгибаемыми. И Степан подумал, что такие ноги легко переломать.

Подле сарая Гнедой остановился, отпер замок, открыл дверь и произнёс:

— Вот тут перебудете.

Степан заглянул через его плечо в небольшую каморку. Это была маленькая столярная. У стены стоял верстак, на полках инструмент. Напротив темнело крохотное оконце. Пахло стружками и свежим деревом. Юноша так удивился, что невольно переспросил:

— Это тут?

Гнедой, звякая ключами, повернул к нему очки.

— Вам же не надолго?

Лицо его было в морщинах. Что-то приниженное было в его глазах.

Степан несмело вошёл и положил в угол узлы. Наклоняясь, он увидел сквозь щель между досками своих соседей - за перегородкой — пару коров, которые спокойно жевали у яслей. Хлев—вот где он будет жить! Как животное, как настоящая скотина! Он почувствовал, как быстро забилось сердце и кровь прилила к лицу. Он выпрямился, весь красный от оскорбления, посмотрел Гнедому в выцветшее лицо, за которым, казалось, не было ни желания, ни мысли, и, чувствуя какое-то превосходство рад ним, сказал:

— Спичку дайте. Прикурить.

Гнедой покачал головой.

— Я не курящий… Да и вы осторожней: тут дерево.

Он прикрыл двери, и ещё минуту был слышен издалека звон его, ключей. Степан большими шагами ходил по каморке. Каждый шаг его был угрозой. Такого унижения он не ждал. Он шёл на голод, на беду, но не в стадо. Он, правда, когда-то пас коров. Так неужели же после революции, после повстанчества, какой-то торговец, тонконогое ничтожество, имеет право загнать его в хлев?

Маленькое оконце в каморке темнело. Летний вечер покрывал его. Степан остановился подле него. Над сплошной массой однообразных крыш вздымалась к небу фабричная труба. Чёрные клубы, дыма незаметно сливались с светло-синими сумерками. Словцо проходили сквозь небо, в глубь космоса.

Папироса уже порвалась меж пальцами и высыпалась. Он свернул новую и вышел во двор. Ну что же, он пойдёт в дом, пойдёт в кухню и достанет огонь. Чего там стыдиться! Разве это люди? Но на крыльце сидел какой-то юноша, и, когда Степан наклонился к нему, чтобы прикурить, он сказал:

- Закурите мою!

Степан удивился, по папиросу взял. Раскуривая, он смотрел на юношу. Тот безразлично пускал дым. Когда Степан поблагодарил, он лишь молча кивнул головой, словно о чём-то глубоко задумался и собирается просидеть тут до утра.

Степан лёг в своей каморке на верстак, с наслаждением затягиваясь пахучим пьянящий дымом. Он мечтал, закрыв глаза, и пришёл к выводу, что всё хорошо. То, что он в хлеву, казалось ему теперь забавным. Он дважды стукнул кулаком в стенку к коровам, рассмеялся и раскрыл глаза. За окном над трубой стоял ясный серп полумесяца.

II.

Был день, когда Степан проснулся и поднялся на верстаке. Тело его онемело от лежания на голом дереве, но он не обращал внимания на эту усталость и со страхом протирал глаза. Сегодня вступительный экзамен — не проспал ли он? Припомнив, что экзамен назначен на час дня, намного успокоился и потянулся. Он почувствовал щемящую боль в шее и потёр её рукой.

Тихий однообразный шум слышен был из-за перегородки, которая отделяла его помещение от стойла,— там доили коров. Это успокоило его: ещё рано. Он сидел на верстаке, упираясь руками в колени, склонив растрёпанную голову, и припоминал. Детали вчерашнего дня проходили перед ним ясной нитью. Может, ещё с того времени, когда он был пастушком и, подолгу лёжа в поле, плёл кнуты и корзинки, он выработал в себе привычку к самоуглублению. И теперь, припоминая прошедший день, остался недоволен собой. Он поймал себя на колебании, на какой-то минутной упадочности — словом, на том, что можно назвать малодушием. А права на это он, по собственному мнению, не имел никакого. Он — новая сила, призванная из деревни к творческой работе. Он - один из тех, которые должны бороться с гнилью прошлого и смело строить будущее. Даже за ту ароматную папироску, подачку, какого-то барчука, ему было теперь стыдно.