нам не передали. И вот конвоир заметил, что соли кулечек кто-то бросил. Прошли мы в деревню, и остановили нас в чистом поле. Приказали раздеться и разуться. И стали одежку нашу обыскивать. Вот и вспомнили мы, как плясали голые на снегу. Какие коленца выкидывали, чтобы не закоченеть. Мороз-то был тридцать да с ветерком. А соли не нашли. Надели мы свою промерзшую одежду и пошли дальше. Видно, померещилось конвоиру.

Рассказывая о тюрьме или лагере, Константин Павлович почти не пользовался жаргоном тех мест. В речи его очень редко мелькали «шмоны», «вертухаи», «паханы» и прочее.

— Хуже всего в лагере было людям необщительным и тем, кто юмора не любит или не понимает, — рассказывал Константин Павлович. — Оказался в лагере нашем молодой парень. Эстонец. Тяжелоатлет. Мастер спорта. Богатырь. По-русски говорил очень плохо. И, видно, поэтому друзей в лагере у него не было. И давило на него одиночество и сознание «отсутствия состава»… Чах он на глазах. Сгорел буквально за два месяца.

— А вот другой пример. В одной камере со мной сидел пожилой профессор. Он страшно был подавлен тюремной обстановкой, следствием и сознанием своей невиновности. Он жаловался мне: «Константин Павлович! Не могу я привыкнуть к своему унизительному положению. К тому, например, что в уборную меня провожает офицер. И пока я там, я не могу закрыть дверь. А он стоит передо мной и наблюдает. А потом дает мне клочок газеты и, предварительно заглянув в унитаз, спускает воду… «Ужасно все это…» «Ну что вы, профессор, — я ему говорю, — это же прекрасно. То, что офицер стоит у открытой двери, это он заботу проявляет. Смотрит, удобно ли вам. Ну а что в унитаз заглядывает, так это оттого, что работа вашего желудка его беспокоит. Здоровье ваше его волнует. Ну а воду сам спускает, чтобы вас не затруднять». И первый раз после появления в камере профессор улыбнулся. «Очень, — говорит, — вы меня утешили, Константин Павлович. Если научусь смотреть на все вашими глазами, то, глядишь, и выживу!..»

— Между прочим, в лагере, — рассказывал Константин Павлович, — я узнал, как я знаменит. Ко мне подходили товарищи по несчастью и спрашивали, не тот ли я Ротов, который нарисовал «скандал на кухне».

Но надо сказать, «известность» — понятие довольно относительное. Вот что сообщал Константин Павлович в одном из писем: «Мама написала прокурору и Вяч. Мих. (В. М. Молотову. — Е. Г.) От первого на этот раз имела запрос: «Кто я и где работал?» Неужели 17 лет непрерывной работы в «Крокодиле» и в центральной печати могут быть незаметными?..

Уже теперь мне приходилось встречать много людей, совершенно мне незнакомых, знающих меня куда лучше, чем люди, которые исковеркали мне жизнь.

Один инженер прислал мне привет и говорит, что согласен пробыть в этих местах еще пять лет, только бы я работал и давал людям возможность посмеяться».

— Однажды, — вспоминал Ротов, — старшина заказал мне ковер. Он принес байковое одеяло, которое я должен был превратить в ковер. Старшина подробно рассказал сюжет. Сзади, слева — море. В море лодка с белым парусом. Сзади, справа — горы. На вершинах — снег. На первом плане действующий фонтан. У фонтана со сходством (старшина принес фотографию) должна быть изображена его любимая девушка. Рядом играет патефон. На пластинке меленько написано название любимой девушкой песни. А над девушкой летит голубь, который держит в зубах (!) письмо от старшины, о чем говорит надпись на конверте… Заказ я выполнил. Старшина был доволен, и я получил великолепный гонорар: полбуханки черного хлеба. Правда, одно условие я не выполнил. Но старшина на «зубах» не настаивал…

* * *

— Константин Павлович, я тут перелистывал старый журнал «Искусство». Там были репродукции двух панно для Советского павильона на Всемирной выставке в Нью-Йорке. Среди фамилий живописцев я увидел фамилию «Ротов». Это уж не вы ли? — спросил я, уверенный, что речь идет об однофамильце.

— Представь себе, Женя, это я. Панно написаны по моим эскизам. За двое суток я сделал эскизы. Все персонажи с портретным сходством.

На панно были десятки людей. И Папанин, и Качалов, и Стаханов, и Дуся Виноградова… На двух панно — человек семьдесят! Потрясающе!

Некоторые подробности я узнал недавно от участника этой работы академика Дементия Алексеевича Шмаринова:

«Когда созрело решение украсить Советский павильон на Всемирной выставке в Нью-Йорке огромными панно (170 квадратных метров), на которых изобразить надо было лучших людей страны, стало ясно, что работу эту надо поручить Василию Прокофьевичу Ефанову. Он к тому времени уже прославился исполнением ответственных госзаказов.

Ефанов был прекрасным организатором и сколотил отличную бригаду. В нее входили живописцы Пластов, Нисский, Бубнов и еще несколько человек. В том числе и я.

Но что меня, откровенно говоря, удивило, так это то, что первым в списке Ефанов поставил фамилию сатирика, графика К. Ротова. Но объяснялось все очень просто: Василий Прокофьевич знал великолепное умение Ротова создавать многофигурные композиции.

Константин Павлович очень быстро сделал акварельные эскизы. Там были и портретное сходство (список изображаемых оговаривался в госзаказе), и компоновка групп, и масштабное удаление.

Это происходило в конце печально известных тридцатых годов. Мы то и дело были вынуждены кого-то убирать с полотна, кого-то добавлять. А Ефанову эту работу пришлось продолжить даже в Америке, в павильоне. Он и там переписывал некоторые лица.

Но, несмотря на все перипетии, работа наша получила высокую оценку. Ведь фальшивая патетика тех лет на панно присутствовала».

* * *

1936 год. Гражданская война в Испании. В каждом номере «Крокодила» один-два рисунка на эту тему. А однажды позвонили «сверху» и сказали, что «есть мнение» о необходимости выпуска специального номера журнала, посвященного событиям в Испании.

И возникла в редакции небольшая паника. Очередной-то номер уже готов. Не паниковал только Ротов. Проработав ночь, он утром следующего дня явился в редакцию с макетом испанского номера. И в нем были не просто отведены места для рисунков, а сделаны их подробные эскизы. И подписи к каждому. Обозначены места для фельетонов и стихов.

Крокодильцы от макета пришли в восторг. Номер должен получиться отличный. Но времени не оставалось… Завтра — в типографию!

Два-три рисунка на испанскую тему в редакции были.

— Остальные сделаю к утру, — сказал Константин Павлович.

И, не поспав еще одну ночь, он принес в редакцию готовую обложку и три страничных рисунка. И все