— Я тут почту присмотрел… Осталось бомбы достать.

Ошарашенный таким откровением Лёва потерял дар речи.

— Мама! Даня курит? — опять громко спросил он Еву.

— Конечно, этот босяк курит! И где деньги берет — так я только придумывать могу! Прошу небеса, чтобы городовой не заявился, я еще одного раза не вынесу!

— Пошли во двор, закурим. Любой план надо обкурить, обмыслить…

Даня профессионально навинтил две самокрутки — одну себе, одну старшему брату.

— Табачок заморский. В бакалее Тимановского появился, но он не афиширует. Только для своих, — эффектным движением Даня зажег спичку и дал прикурить старшему брату.

— Ничё так… — затянувшись и выпустив плотную струю дыма, Лёва оценил качество табака.

— Ну так фирма! — Даня сделал ударение на последний слог и тут же взвыл от боли — Лёва чуть не оторвал его от земли, потянув вверх за ухо так, что оно больно хрустнуло.

— Я тебе, налетчик, не только ухо, я твою радость между ног оторву! — Лёва продолжал держать брата за ухо, а тот, чтобы было не так больно, привстал на цыпочки.

— Лёва! Я же живой ещё! Мне же больно, Лёвчик! — Даня не ожидал такого поворота событий и старался орать негромко, чтобы не опозориться перед мамой.

— Идиот! — Лёва отпустил братское ухо и, как ни в чем не бывало, продолжил со смаком курить заморский табак. — Какая почта? Ты видел, сколько банков на первой линии? Ты думаешь, деньги до сих пор почтовыми каретами таскают? Ты дурень настоящий или так, придуриваешься? Шо за мысли у тебя в голове, Даня? Одного каторжанина в семье хватит!

— Ты, когда кассу на вокзале в Дебальцево брал, сильно за каторгу думал? — парировал Даня.

— Я не брал, я экспроприировал!

— Вооот… Значит борьба идеологическая, идея — революционная. И всё равно тебя поймали. Я сделаю лучше.

Лёва с трудом поборол в себе желание вмазать оплеуху строптивому юнцу.

— Ты мать что, одну собираешься оставить с сестрами? Это совсем не дело.

Даня докурил самокрутку и затушил её о каблук сапога.

— Одну? А ты куда собрался? Или так, на денёк заскочил? Я тобой гордился, Лёва, когда ты в тюрьму попал. Ты знаешь, что девахи шептали мне вслед? Это брат того самого Лёвки с одиннадцатой линии! Того самого, понимаешь? И как ты хочешь, брат? Я же должен быть не хуже, я же должен соответствовать! И тебе, и революционному моменту.

— Давай еще крути… — Лёва поёжился от холода, снял с плеч накинутую шинель и одел её как положено.

— Вот, то-то… И это… прекращай уши рвать, сломаешь. Мне особые приметы ни к чему, — Даня удалился за газетой и табаком.

«Вот так сразу — из князей в грязи…» — возможно, если бы не разбитые губы, Лев Зиньковский произнес бы это вслух, но десна кровоточили, зуб шатался, и не было никакого желания шевелить челюстями.

С кем тут разговаривать? С крысами, которые ночью придут? Чёртов начхоз. Говорят, так и не вывел их. С собой разговаривать рано ещё, не на дурке же, а в почтенном заведении.

Тусклая лампочка под самым потолком освещала одиночную камеру, стены которой были покрыты цементной шубой, выкрашенной тёмно-зеленой краской до уровня груди. Такой же ядрёный зеленый цвет имели койка, цепью пристегнутая к стене одним своим краем и дверь с довольно большим, зарешеченным окошком посередине.

Кто придумал эту кушетку? Лёва отстегнул её от стенки и попытался прилечь. Болело все нестерпимо. Яша таки отыгрался, гадёныш…

«Матрас в нашем доходном доме выдают только постоянным клиентам?» — такая мысль посетила начотдела, когда он пытался взгромоздиться на это подобие кровати. С его ростом больше двух метров расположиться так, чтобы получилось заснуть, было невозможно.

Который сейчас час? Ночь? Окна нет. Часы забрали. Ну, если представить себе, что без сознания долго пробыть не мог, то примерно утро. Раннее утро. Наверху сейчас августовский теплый ветер с моря. Жена наверняка с ума сходит.

А Вера в это время даже уже не плакала. Она сидела на стуле посреди комнаты, под раскидистым плафоном с рюшами, излучающим теплый электрический свет. Необходимости в нём не было — солнце подкрадывалось с востока, посылая впереди себя рассеянный свет, чтобы предупредить о своем скором появлении и сквозь открытое окно первые проснувшиеся воробьи приветствовали его восход. Метла Палыча, их местного дворника, зашуршала о мостовую. Застучали подковами кони водовозов, Одесса оживала после душной августовской ночи.

Дети спали, измученные событиями последних суток.

Люди в фуражках с синими околышами нагрянули неожиданно, посреди дня, в самую жару. Обычно такие мероприятия происходили ночью, когда все жители служебного квартала на улице Жуковского, что в паре кварталов от областного управления на Энгельса, находились дома. В этот раз получилось иначе, и весть об обыске в семнадцатой квартире, где жили Зиньковские, разнеслась по соседям в течение нескольких минут.

Соседи, аккуратно отодвигая занавески, поглядывали в их окна, а потом провожали взглядом сотрудников, выносивших к машине изъятые в ходе обыска вещи.

Бабушка, тихонько причитая себе под нос, пыталась навести порядок в доме — все шкафы были вывернуты наизнанку, книги валялись на полу, рядом с полками комода. «Ой, горюшко, горе…» — шептала старуха так, чтобы дочь не услышала. Ей жалость сейчас не нужна. Ей собраться нужно. Наверняка — это последние дни в этой квартире. Если Лёвушка арестован, то служебное жилье непременно отберут, да и на работе неприятности начнутся. Это точно. Так всегда бывало — когда отца арестовывали, жизнь всей семьи обсыпалась, как штукатурка с потолка старого дома при малейшей встряске.

— Верочка, на, попей воды… — бабушка поднесла стакан.

— Я не хочу, мама… Не думала, что это случится. И что может быть так, представить себе не могла… Лёвушка, уважаемый человек, офицер, а они с нами как с врагами народа. Ты видела, с каким остервенением шкаф потрошили? По вещам в сапогах ходили… А эти фотокарточки с видами? Зачем они им? А фотоаппарат Вадькин? Это что, граната? Мама, объясните мне, что такого в этом несчастном фотоаппарате? Ну ладно, пистолет наградной забрали, но фотокамера, она что, шпионская? У нас даже фотопластинок в доме нет.

Старуха поднимала вещи с пола по одной, аккуратно складывала, так, как это умеют делать только бабушки — медленно, с любовью к каждой вещи. Так, чтобы ни одна складочка не помяла одежду любимых внуков.

— Верочка, время такое, видишь… Нет у них ничего святого. Своих бьют, чтобы чужие боялись. То ли дело в наше время офицеры были: погоны, манеры, образование, честь. А эти… Шаромыги…

— Мама, а ты ничего лишнего во дворе не говорила? Может, с кем-то обмолвилась, как сейчас про офицеров?