В старой Японии, помимо веры в оборотней, была очень распространена вера в привидения, которые якобы можно было отличить от живого человека только по тому, что они не отбрасывали тени. Верили также и в «одержимость». Демон или чужая душа могли якобы вселиться в человека. В древности любая болезнь могла быть объяснена как «одержимость». Для изгнания беса призывали монахов-заклинателей. В новелле о змее иронически, в народном духе, изображен такой заклинатель-неудачник.

Если человек, по народным поверьям, мог стать обиталищем духа, то и его душа могла вселиться в любое живое существо («Перевоплощение во сне»). В народной фантастике мифологические, очень древние верования переплетались с буддийскими религиозными поверьями о перевоплощении души и загробном наказании.

На горных дорогах неосторожного путника подстерегали монахи-призраки и подлинные монахи-разбойники, оборотни, ведьмы, людоедки и вполне реальные опасности. Путешествие без достаточного эскорта в феодальной Японии могло грозить гибелью.

Новеллы Уэда Акинари изображают поэтическую действительность такой, какой она предстает в народном воображении, соединяющем правду с вымыслом в один цельный поэтический образ.

Уэда Акинари – замечательный мастер слова. Он был отличным знатоком древней японской поэзии и прозы. Умение вплетать в ткань своего повествования поэтические образы из сочинений любимых классиков, к месту привести цитату всегда высоко ценилось в Японии, как и в Китае. В «Угэцу моногатари» встречаются постоянные поэтические эпитеты, характерные для древней поэзии, – и рядом с ними вдруг – меткая, бьющая в цель народная пословица.

В тексте новелл много стихотворений, как это было принято в старом японском романе. В них заключен очень большой эмоциональный потенциал. Стихи в «Угэцу моногатари» немногословны, как этого требует японская поэзия, но каждое – сгусток чувства, а не просто украшение текста.

Уэда Акинари вошел в историю японской литературы как один из лучших мастеров короткого рассказа. Глубина и новизна мысли, отточенная красота стиля, высокая поэтичность в духе народной фантастики позволяют причислить его новеллы к шедеврам японской литературы.

Уэда Акинари принадлежал к числу «ревнителей японской старины», но он не отказывался от великих завоеваний китайской культуры, он отвергал только мертвую догму токугавского режима, который пытался опереться на авторитет некоторых китайских философов прошлого. Уэда Акинари взял из китайской культуры многие ценнейшие ее элементы.

Превосходно зная китайскую философию, оп выдвинул против идеологии феодального государства учение глубочайшего мыслителя древности – тираноборца Мэн-цзы. Народная литература Китая – один из главных источников, питавших вдохновение Уэда Акинари.

Как романист, он занял совершенно исключительное положение среди других писателей Токугавского периода, соединив в себе широту кругозора ученого, интерес к исторической теме с любовью к живой литературе современности. Сборник «Луна в тумане» – кульминационный пункт развития старой японской новеллы.

На смену ей пришел большой авантюрно-фантастический роман, прославленным творцом которого явился Такидзава Бакин (1767–1848).

Уэда Акинари многим обязан искусству своих предшественников— новеллистов Ихара Сайкаку и Кинро Гёдзя. Уже неоднократно говорилось о значении народного китайского рассказа в истории его творчества. Он учился у японского театра умению находить в драматической ситуации главный узел конфликта. Широкое знание литератур Японии и Китая помогло ему создать свой единый неповторимый стиль, в котором сплетены воедино нити классического романа прошлого, поэзии, эпоса и народного творчества.

Человек переходного времени, Уэда Акинари стоит на рубеже двух эпох. Каждое событие в своих рассказах он поворачивает под особым углом, отыскивая в нем новые грани.

История в его книгах становится как бы грандиозными театральными подмостками, на которых выступает человек – активный носитель добра, борец против темных сил истории, надевших демонские маски. Эти демоны олицетворяют собой злые разрушительные силы феодального общества, которые препятствуют человеку достигнуть счастья. В книге звучит долгое незатихающее эхо грандиозных битв прошлого, но вдумчивый читатель того времени должен был почувствовать, что на самом деле он слышит раскаты надвигающейся грозы.

В. Маркова

От автора

Господин Ло[7]сочинил «Речные заводи», и три поколения детей его рождались глухонемыми. Госпожа Мурасаки [8]выпустила в свет «Повесть о Гэндзи» и была ввергнута в геенну. Было это ниспослано им в возмездие за лжесловие. Когда читаешь их сочинения, то видишь, что сочинения эти полны необыкновенных образов, и хоть смехотворны и бессвязны они, но похожи на правду, фраза за фразой текут плавно и увлекают читающего. Настоящее можно узреть в глубокой древности.

Я тоже знаю несколько столь же легкомысленных историй, и мне удалось кое-как изложить их. Одни из них печальны, словно крик бесприютного птенца, другие ужасны, словно битва драконов, и бывало так, что сам я, сжимая в пальцах кисть, не мог совладать с печалью и страхом. Читающий, коему вздумается перелистать эти страницы, не должен, конечно, принимать изложенное за правду. Не родится ли и мне в возмездие мое дитя уродом?

В конце весны Года Земли и Крысы правления Мэйва[9], туманной лунной ночью после дождя, записал я эти истории сидя у окна, а записав, отнес в книгопечатню. Назвал я их «Угэцу моногатари»[10].

И руку приложил Чудак Сэнси[11].

Круча Сираминэ

«Испросив позволения у стражи, прошел я заставу на Холме Встреч. Начиналась осень, и не оторвать было глаз от золота лесов. Восхищенному взору моему открывались дивные картины – Наруми, где волны прибоя стирают следы морских ржанок на берегу, дым над высокой вершиной вечного Фудзи, Плавучая долина Укисима, Застава Прозрачных Далей Киёми, скалистые бухты Оисо и Коисо, благоухающая равнина Мусаси в сиреневой дымке, тихое утро над заливом Сиогама, соломенные крыши рыбачьих хибарок Кисагата, причалы в Сано и пристань Кисо. Сердце мое оставалось в этих краях, но хотел я увидеть и края, воспетые в песнях, к западу от столицы. Осенью третьего года правления Нинъан[12], миновав заросли тростника в Нанива, я продолжал свой путь пустынным берегом Сумаакаси, и ветер пронизывал меня насквозь. Так я пришел в Сануки и в селении, именуемом Миодзака, остановил свой посох.

Была здесь хижина, но утомленного путника она располагала не к сладкому отдыху, а к тихим молитвам. Узнал я, что недалеко от этого селения, на горе Сираминэ, есть гробница императора, и, пожелав вознести молитвы, отправился в начале октября на ту гору. Там были дремучие заросли сосны и дуба, и даже в дни, когда небо сияло легкой голубизной, казалось, будто там моросит унылый дождь. За горой высилась крутая вершина Утеса Младенца Тигогатакэ, из бездонного ущелья поднимались клубы тумана,