осколках и пресс отражается. И люди-с-телефонами. Их можно склеить?

Себя склеить можно? А тех, кого к прессу вели?

Что вообще можно склеить? Оно ж не срастётся. Даже на живых людях шрамы остаются, если их разбить.

Беру осколок. Руку царапает.

Женщина впереди. Всё ещё с ребёнком.

Почему просто не останавливаешься? Зачем пришла? Ты попробуй хоть раз не прийти!

Шагаю за ней. Больно. Кричит внутри комок. Кому надо было помещать тебя внутрь цифр и клеток? Вот женщина вообще без всяких комков живёт, похоже.

Потому и не хочет верить, что можно не идти. Окажется, что всегда можно было. Окажется, что три дня отсрочки – такой же самообман.

Тебе предложили либо боль, либо смерть, а ты даже не задумалась, что это не настоящий выбор. Что надо взять и развернуться.

И если сейчас остановишься, поймёшь это. Что всё, отданное прессу, – зря. Что, на самом деле, у тебя есть внутри такой же комок, но тебе страшно быть живой по-настоящему. Это ж надо действительно жить. Самой. Кому может нравиться жизнь?

Твоя слабость, твоё бессилие. И твоя вина, что не можешь это принять. И моя вина, что не могу это принять.

Ребёнку тому нравится жизнь!

И тебе нравится.

И мне нравится.

Но и ты, и все вы заставляете нас смотреть. Вы отдали душу.и заставили нас на это смотреть.

Я заношу над ней осколок. Она не видит. Или ей всё равно.

Бонг-чавк.

А я не могу отвернуться. Я не могу выбирать, что видеть, а что не видеть, как это делаешь ты.

Почему она заставляет меня смотреть, как пресс забирает детей?!

Руку перехватывает что-то. Я оборачиваюсь, резко, до боли, до хруста, до головокружения. Осколка уже нет. Только кровоточащая рана на ладони.

Никого нет. Кто перехватил? Никого нет. Телефоны и очередь. Туман клубится. Как щупальца. Как бесконечные кошачьи хвосты, складывающиеся в знаки вопросов.

Почему к прессу идут они, а кровь на своих руках вижу я? Почему мне больно, а не им?

Почему я их ненавижу, но всё равно останавливаю?

Они же сами заставляют просто смотреть.

Если не даёшь сдохнуть или убить, хоть ответь. Почему мы такие. Почему не идём к прессу вместе со всеми, раз настолько беспомощные. Зачем вдыхать жизнь в цифры и клетки, если жить в итоге нельзя? Зачем нам нежелание смириться, если спасти не получается?

Почему мы должны смотреть? Почему мы должны кричать?

Иду к женщине, встаю спереди. Кладу ей окровавленную ладонь на лоб, размазываю кривую улыбку по лицу. Отвратительно. Как же отвратительно. Какое ж у неё выражение удивлённое даже с этой улыбкой. Будто кровь на руках впервые видит, будто никогда со своих не смывала, напевая весёлые мотивы над раковиной. Будто у неё самой раны заживают быстрее, чем появляются. А смерть – вообще временное явление. В конце все просто оживут и выйдут на поклон к зрителям. С бутафорскими мечами в груди. Какая разница, что насквозь пронзило – он же ненастоящий. Просто в роль хорошо вжился.

Настолько хорошо, что навсегда.

Женщина отстраняется.

Очереди всё равно. Просто подрались из-за места, да. Она меня толкнула, да. Я злюсь, да. Я очень злюсь. На эту бесконечную очередь и на женщину. На себя и своё отражение в её глазах, тоже разбитое.

И вы злитесь.

Только как у нас разное «нет», так у нас и разная злость.

Потому что я слышу причину.

Бонг-донг.

Вот она.

Вверх-вниз.

Даже если её закроют ширмой, закрасят цветочками, буду знать, что она двигается вверх-вниз.

Лево-право. Топ-топ.

Эта причина в нём и в нас.

Разница в том, что ваша ненависть не сравнится с моей, пока вы не поймёте, что на самом деле ненавидите.

Пойдём, малец, твоя тётя испачкалась в крови. Она некоторое время будет сдирать с себя эти красные следы. Вместе с кожей, волосами и воспоминаниями.

Не помню, значит, не было. Не верю, значит, нет ничего. Даже если и кожи уже нет. И самого человека нет. Главное, что не помнит и не верит.

Не смотри так, да, руки в крови. Надо вымыть, иначе – антисанитария. Жаль, не спасёт это – я ведь не умею, как они, забывать. У тёти теперь тоже везде кровь. Может, хоть так заметит, что это не просто краска. Нет… Даже если глаза ей выдавить, и весь мир туда залить, всё равно сделает вид, что не настоящий он. Не бывает же настоящей крови. Слишком это ужасная вещь, чтобы в неё верить. А тётя хочет думать, что всё вокруг прекрасно и идеально. Что она никогда не делала и не сделает ничего плохого. И крови у неё на лице нет. А если кто-то скажет, что есть – соврёт.

Она сама вырвет себе глаза, чтобы не видеть, как пресс давит живое. Иначе ей придётся признать, что она просто стояла, когда ему отдавали детей. Это сделает её не такой идеальной, верно? И мир будет не таким прекрасным.

Но зато ты, малец, сможешь научиться бессилию. И будешь смотреть.

Сам выберешь, остаться в очереди или останавливать её. Думаю, тебе понравится твой выбор.

Потому что он должен быть. Даже если неправильный. Выбор – лучше безответственности, а реальность – лучше иллюзии. Пусть мы в ней и бесполезные точки пунктирной очереди.

Это не страшнее, чем сдирать с себя кожу вместе с воспоминаниями, как это делает та тётя. Ей было и будет больно. Просто она это не признаёт.

А когда признает – разорвёт себя на части, чтобы выдрать всю чужую кровь.

Потому что нет чужой крови.

Есть только наши оправдания, что кровь – чужая.