представляли собой сплошной кровоподтек. Струйки крови текли по ногам. Палач поднял брату Федулу портки и опустил рясу. Подьячий протянул кружку с водой.

– На, пей.

Зубы чернеца застучали по краю кружки. Он сделал глоток, укусил край кружки и отшатнулся. Его лицо стало желтым, как у архиепископа, глаза блуждали, рот перекосила судорога.

– Уберите его, – велел Геннадий.

Один из воинов прислонил топор к стене, взял чернеца под мышку, точно полено, вынес из застенка и передал надсмотрщику и стражнику. Те подхватили его под руки и уволокли в камеру.

– Это лишь начало, – грозно произнес архиепископ. – Если сей отступник не признается, получит еще. Каждый из вас, кто запираться станет, получит столько и еще два раза по столько. Все, развести по камерам, и думайте, сволочи, думайте о том, что вас ожидает!

Брат Федул стонал не переставая. Надзиратели пристегнули ошейник, бросили несчастного прямо на спину и ушли. Он с трудом перевернулся на живот. Скоро ему захотелось пить, но воды не было. Он с тоской вспоминал о кружке в застенке, полной холодной воды. В тот момент у него не было сил сделать больше одного глотка. А сейчас… ох, сейчас к ужасной боли добавились муки жажды.

– Пить, пить, – шептал брат Федул, – умоляю, пить.

Но, кроме Афанасия, эту мольбу никто не слышал. И хоть в его кружке оставалось немного воды, но как передать ее чернецу?

Вскоре брат Федул затих, впал в забытье. Афанасий лежал с открытыми глазами. Сон не приходил, ведь последние дни он только то и делал, что спал, рассчитывая в грезах найти успокоение.

Сцена в застенке цепко держала его. Неторопливый палач, равнодушный подьячий, яростный архиепископ, дрожащие губы попа Наума – он видел их ясно и четко. Но вот видение размылось, и ему на смену пришли другие картины. Смутный образ матери: мягкие губы, теплые слезы, жалобный голос – его разлучили с ней в четыре года. Рассказы отца, счастливые годы, проведенные в монастырских стенах, азартные мгновения охоты, застывающее дыхание поверженного врага, науки преподобного Ефросина – вся жизнь Афанасия, короткая, подошедшая к концу жизнь, понеслась перед глазами.

Коваль, дед Афанасия, был дружинником у Юрия Дмитриевича, князя Звенигородского. Смолоду слыл он первым богатырем в Галиче, где жил князь Юрий. Случалось идти на чудь белоглазую, крыжака литвина или татарву басурманскую – Коваль выступал в первом ряду. Все его оружие состояло из железной палицы весом пуда в три. Ни кольчуги, ни шлема, ни щита он не признавал, только посмеивался: «Бог меня хранит, и ангелы целуют».

Перед тем как ломануться в толпу чуди, отворял Коваль ворот у рубашки, распоясывался, чтоб жарко не становилось, осенял себя крестным знамением и давай охаживать вражину палицей. Чудь лишь визжала да валилась, точно трава под косой.

Службу в дружине начал Коваль еще при князе Дмитрии, прозванном Донским за победу над Мамаем в устье Непрядвы, а после смерти его целовал крест на верность сыну – Юрию, князю Звенигородскому. Умел Коваль только одно – убивать. Сражаться и убивать. И умение свое передал сыну.

Врагов хватало, меч поворачивали то против чуди, то против православного Пскова, крепко бились с ливонскими рыцарями, ходили на Колывань или Куконос, схлестывались с ордынцами.

Для воина Коваль прожил сравнительно длинную жизнь. Юношей стоял рядом с князем Дмитрием на Куликовом поле, а спустя сорок лет пил мед на крещении Дмитрия Юрьевича, названного в честь великого деда. Весь белый, величественный, с лицом, покрытым шрамами, восседал Коваль на пиру за столом князя Юрия. Осушал чашу за чашей да учил уму-разуму молодых дружинников. В жаркой середине застолья подвел Коваль к князю своего шестнадцатилетнего сына, великана, статью похожего на отца.

– Как я верно служил твоему отцу и тебе, князь, так мой сын Гнедко послужит твоему сыну.

Князь Юрий улыбнулся и повел головой. Багровая кожа отвисшего второго подбородка заходила, точно ряска на болоте.

– Странное, однако, у него имя.

– Он силен, как конь, и верен, как конь.

– Тогда выпей и поклянись на верность, – сказал князь, обращаясь к Гнедко. – Не мне, сыну моему поклянись.

– Поклянись, сынок! – сказал Коваль с улыбкою. – Поклянись, я послушаю.

– Пусть сам Бог станет порукою, – воскликнул Гнедко, – и святая икона Галицкая свидетельницей, что буду я верен молодому князю и стану его оберегать и защищать, чествовать и хранить всеми силами своими и, если понадобится, живот за него положу.

– Хорошо сказал! – вскричал князь Юрий. – А теперь выпей, до дна выпей. Посмотрим, силен ли ты в деле, а не только на словах.

Гнедку поднесли серебряную братину, огромную чашу с двумя ручками. Удержать ее за основание было бы невозможным. Гнедко со страхом посмотрел на чашу. Ему показалось, будто в нее входит с полведра меду.

– Что закручинился, сынок? – усмехнулся Коваль. – Вот из таких-то и пьют на верность. Чтобы на всю жизнь помнилось!

Гнедко перекрестился, взялся обеими руками за чашу, поднес к губам и начал пить. Старый настоянный мед вливался прямо в кровь, Гнедко пил, пил и пил, а когда закончил и оторвал братину от уст, зал поплыл у него перед глазами. Юноша зашатался и с трудом устоял на ногах.

– Уполох! – вдруг закричал князь Юрий. – К бою! Дружина, хватай мечи.

Гнедко, еле удерживая равновесие, выхватил оружие, прикрыл спиной люльку со спящим младенцем и грозно уставился на толпу. Блестящий конец его меча непрерывно перемещался перед лицами отхлынувших придворных.

– Стой, стой! – со смехом воскликнул князь Юрий. – Проверял я тебя, Гнедко, и вижу, не ошибся. Спрячь меч.

Меч вошел в ножны лишь с третьей попытки. Князь снял с руки своей золотой перстень с багрово мерцающим яхонтом и отдал шатающемуся Гнедку.

– Теперь ты с моим сыном навечно связан, как я с твоим отцом.

Клятву свою Гнедко сдержал до конца. Начиная с того пира и до самой смерти князя Дмитрия в Новгороде он всегда был рядом. Молчаливый, неусыпный, беспощадный защитник. Малейшую опасность Гнедко пресекал самым безжалостным образом. Не два и не три шутника расстались кто с зубами, а кто с глазом, неосторожно удумав потешиться над юным князем. Впрочем, лет с шестнадцати Дмитрий в защите перестал нуждаться и сам мог кому угодно шею намять, за что и получил прозвище Шеемяка – Шемяка.

– Но главную беду я не смог отвести, – повторял Афанасию отец. – Даже отомстить не сумел. Высоко обидчик, рукой не достанешь. Ты, Афанасий, постоишь за честь попранную. Ты вернешь справедливость. Я князю Дмитрию перед смертью крест на том целовал. Обещал – коли родится у меня сын,