саду «Фарс», в «Семейном», в саду «Неметти». Боролись по всей России. Популярные чемпионаты проходили у Альберта Сламонского в Москве; боролись в Киеве, Одессе, Сибири. Театры пустовали. Зато в цирках не было билетов. Артисты торопились отбарабанить к десяти часам короткую программу. В десять начинался парад борцов…

Верзилин со вздохом откладывал газету в сторону. Начинал теребить недвигающиеся похудевшие пальцы. Под гипсом зудело и побаливало.

Больные пробовали с ним заговаривать, но он отмалчивался. Когда приставания были слишком назойливыми, он принимался перечитывать первую страницу газеты. Телеграммы сообщали о том, как неспокойно в мире: в Лодзи горели фабрики, в Екатеринбурге бастовали железнодорожники. Даже в неизвестной никому Британской Колумбии были волнения. Такие же колючие новости были в «Хронике». Верзилин вспоминал тонконосого, замотанного шарфом Коверзнева. И как только успевают разнюхивать о разных событиях эти проныры? Зачастую в десятке строк была заключена целая трагедия. Например, сообщалось, что «в вестибюле Большого театра арестована женщина, привлёкшая к себе внимание охранной полиции крайне возбуждённым видом. По удостоверению её личности, арестованная оказалась политическою Фрумкиной, бежавшей с каторги. При ней найдено два револьвера с отравленными пулями». Отравленные пули казались выдумкой Коверзнева. Верзилину нравилось придумывать биографию Фрумкиной; он пытался представить себе её лицо. Может быть, она походила на Нину? Воспоминание о Нине причиняло острую боль. «Я не хотела этого…» Значит, Вогау заставил её согласиться на это свидание, обманул её, сказал, наверно, что просто необходимо поговорить с ним с глазу на глаз. А отец её — старый, обросший волосами укротитель — вероятно, всё знал… Верзилин постарался отогнать эти мысли, снова уткнулся в газету. «В Томске уездный исправник предложил временно проживающим в городе нарымским ссыльным уехать на место ссылки или сесть в каталажку. Местные слухи ставят это в связь с приездом Столыпина», «Вдова издателя Трефилова, исполняя словесно выраженную последнюю волю своего супруга, пожертвовала университету Шанявского весь склад изданий…», «Сумма взяток, полученных в общем всеми киевскими интендантами за последние пять лет…», «Две недели назад в дровяных складах на набережной р. Мойки, при впадении в неё р. Пряжки, два неизвестных лица напали на новую знаменитость — борца Ефима Верзилина…»

Верзилин не сразу понял, что это о нём. Только через минуту его бросило в пот. Сердце начало биться тревожно и гулко. Он осмотрелся по сторонам, подобрал газету. Жадно впился в прыгающие буквы: «…Ефима Верзилина… и ударами свинчатки опрокинули его наземь, сбросили в воду Мойки. Случившееся видел нижний чин 193‑го пехотного Свияжского полка и извлёк тело Верзилина из воды. Доставленный в соседнюю Мариинскую больницу Верзилин был без сознания и заболел воспалением лёгких. Очнувшись, он назвал вымышленное имя. Последнее объясняется его нежеланием, чтобы узнали люди, которые в этом заинтересованы. Есть предположения, что покушение совершено по указке антрепренёров одного из петербургских цирков. Однако чины сыскного отделения смотрят на это сквозь пальцы, а администрация больницы никого не допускает на свидание с борцом…»

Не успел он всего обдумать, как в палату вошла сестра милосердия и сказала Верзилину, что его ждут. Кто, кроме Коверзнева, мог разыскивать его под вымышленным именем? И вдруг у него перехватило дыхание: это они.

Он поправил на себе полосатую пижаму и вышел в коридор; подкрался к двери, заглянул через стекло. В просторном вестибюле, в котором сходились две широкие лестницы, подле фонтана с лебедем сидели двое незнакомых усатых мужчин. Тогда Верзилин на цыпочках отступил вдоль стены, прошёл мимо своей палаты и приоткрыл дверь в умывальную комнату. Там было пусто. Он распахнул створки окна и мягко выпрыгнул в сад. Озираясь, забрался в густые кусты жасмина в дальнем углу.

За стеной жил город: звенел трамвай, разговаривали люди, шумела текстильная фабрика.

Сидеть было неудобно. Под гипсом чесалась рука.

Когда стемнело, он осторожно перелез через высокий забор и, выбирая тихие улицы, пробрался на другой конец города — на Кирочную, в меблированные комнаты.

Хозяйка была напугана его приходом и спросила, неужели это всё правда, что написано в «Хронике»? Он не стал ей ничего объяснять, прошёл в комнату. Прижавшись спиной к филёнке дверей, женщина сообщила, что несколько часов назад приходили двое в кепи и пелеринах и упорно расспрашивали о нём; они–то и показали ей газету.

— Усатые? — спросил он догадываясь.

Глядя расширенными глазами на его загипсованную руку, она согласно закивала.

Закрыв за ней дверь, он вытащил из–под кровати чемодан. Деньги были на месте. Он не торопясь сбросил с себя пижаму, надел жилет, серые штучные брюки, визитку. Постоял перед зеркалом, вздохнул. Потом, неожиданно для себя, подмигнул своему отражению, вспомнив, как три недели назад то же самое сделал в «Вене». Прежний Верзилин не походил на теперешнего; на него глядело из зеркала обросшее русой щетиной похудевшее лицо; визитка висела на острых плечах.

Вещей было немного, однако часть их пришлось оставить — правая рука не действовала. Больничную пижаму он засунул в чемодан: никто не должен знать, что он здесь был; хозяйка, наверное, не проболтается.

5

В Чухонской слободе на острове Голодае (так называлась окраинная часть Васильевского острова) появился новый житель, назвавшийся коммерсантом Верзилиным. Был он очень высок и худ, одевался хорошо, по моде, но все костюмы на нём болтались. У него было простое открытое лицо с серыми глазами, крепкая шея и небольшая подстриженная бородка. Не рядясь, он снял у хозяйки–финки две комнаты, одна из которых была большая, и за полгода вперёд внёс деньги. Это заставило соседей относиться к нему с почтением и не приставать с расспросами.

Каждое утро в одно и то же время он покидал дом и по мосту через Смоленку направлялся на угол Камской и Шестнадцатой линии на кольцо «четвёрки». Возвращался днём, с покупками. Иногда сам на спиртовке готовил обед.

Примерно через месяц он вернулся как–то с новеньким цветным саквояжем, поблёскивающим металлическими запорами, и теперь не расставался с ним ни на минуту. Кое–кто из наблюдательных соседей обратил внимание на то, что Верзилин носил чемодан всегда в правой руке, которая ещё недавно была полусогнута и ревниво оберегалась от случайных толчков.

С приобретением чемодана, казалось, изменились его привычки. Из дома он уже выходил в разное время, хотя поднимался ото сна по–прежнему точно в девять, и сейчас он направлялся к Малой Неве, где за корпусами канатной фабрики дежурил мальчишка–перевозчик. Пасущие коров женщины видели, как лодка приставала к поросшему травой берегу Петровского острова. Верзилин расплачивался с босоногим лодочником и скрывался за деревьями, видимо, ближайшим путём направляясь на Петербургскую сторону.