Мой единственный недостаток — родинка на левом виске. Она большая, с двадцатипятицентовую монету, круглая, выпуклая, коричневая и покрыта пушком. Ничтожная мелочь, но коль скоро тело — храм духа, малейший порок на виске Соломона недопустим и должен быть устранен, а потому мама посетила хирурга и условилась об удалении родинки в июле. Папа немного поворчал, но он к тому времени, по всей вероятности, уже отбудет в Ирак.

Собственно, война в Ираке закончилась около года назад, но там полно американских солдат, их еще то и дело убивают. Что приводит папу в бешенство всякий раз, когда он об этом вспоминает, тогда мама старается незаметно сменить тему, направить его мысли на что-нибудь приятное. «Нет смысла так яростно ополчаться против того, чего не можешь изменить, Рэндл, — говорит она ему. — Каждый на своем уровне делает то, что в его силах, чтобы обеспечить безопасность в мире. Президент делает свою работу, ты — свою, я — мою».

Мамина работа состоит в том, чтобы обеспечивать мою безопасность, и я верю, что наш дом — самый надежный на планете. Он создан для того, чтобы вселять в ребенка уверенность, — мама объяснила мне это месяц или два тому назад. (Она всегда твердо стоит на том, чтобы все мне объяснять, притом как можно более полно, ясно и честно, и, когда она мне что-нибудь говорит, это тотчас и навсегда становится моим убеждением, таким же глубоким и основательным, как если бы я сам его выдумал.)

— Тут вопрос обычного здравого смысла, — сказала она мне. — Если мы хотим тебя уберечь, что нам делать? Как по-твоему?

Я попробовал догадаться:

— Надевать на меня плащ, когда дождь идет?

Похоже, это был не слишком удачный ответ, но папа превратил все в шутку:

— Плащ и впрямь лучше надевать, когда дождь идет, чем когда он стоит.

— Нет-нет, — сказала мама, не обратив внимания на папину остроту. — Я говорю не о погоде, а о доме. Все было сделано для того, чтобы он стал для тебя совершенно безопасным приютом.

— Да, но нет веры, что это так уж верно, — сказал папа, — хотя и неверно было бы уверять, что совсем неверно. Как тут верить с полной уверенностью?

Мама посмеялась, ведь папа пытался быть остроумным, но в этом смехе сквозил намек, что хватит уже перебивать ее; потом она перечислила мне все меры, предпринятые ими ради моей безопасности. К примеру, они сделали все электрические розетки с заслонками, чтобы я не мог сунуть туда пальцы и не погиб ужасной смертью, когда волосы встают дыбом и глаза вылезают из орбит, как у кота из мультяшки или как у того преступника, которого президент Буш отправил на электрический стул. Они закрепили на каждом углу стола и кухонной стойки пластиковые закругленные уголки, чтобы я не мог об них ушибиться и меня не увезли в больницу на «скорой» с ужасной раной на голове, чтобы я не писал кровью и не ходил потом со шрамами от швов, чтобы родителям не пришлось стоять у моего изголовья и рвать на себе волосы от страха за меня и от чувства вины. Еще они поставили блокировку на тумблеры кухонной газовой плиты, чтобы я не мог по неосторожности обжечься, сунув руку в пламя, или подпалить занавеску, отчего может сгореть целый дом, а я сам тогда превратился бы в маленькую груду обугленной плоти, как иракский солдат, среди дымящихся руин нашего дома, и все это как раз тогда, когда папа только-только подписался на второй ипотечный кредит. Даже сортир был переоборудован так, чтобы, когда я писаю, сиденье унитаза не могло захлопнуться, ушибив мой пенис, ведь это наверняка было бы ужасно больно. А когда мне нужно покакать, я должен обязательно позвать маму, чтобы она со всеми предосторожностями отцепила крючок и водворила сиденье на место.

Мама знала все эти вещи благодаря тому, что посещала курсы под названием «Родители и дети». Там рассказывали не только про то, как обезопасить дом, но и о множестве других вещей, к примеру как надо уважать собственных детей, выслушивать их, а не обращаться с ними, будто со слабоумными, как было принято в старину, но, должен сказать, мама никогда не считала меня слабоумным. У нас с ней все почти как у Марии с Иисусом: Мария никогда не притесняла своего сына, ибо она ведала, что ему уготован священный жребий, поэтому она лишь оберегала и вдумчиво лелеяла глубоко в сердце все связанное с ним. Но есть разница, притом значительная: кто-кто, а я отнюдь не намерен окончить свои дни, приколоченный гвоздями к кресту, это уж будьте уверены.

Когда настает время спать, мама всегда приходит к моей постели, чтобы вместе со мной помолиться. Каждый вечер мы придумываем новую молитву: можно попросить милостивого Господа установить мир в Ираке и сделать так, чтобы иракцы уверовали в Иисуса, а можно проявить особую заботу о здравии и благоденствии своих близких или возблагодарить Создателя, что послал нам для проживания такой приличный квартал. Молитва — это что-то вроде приватной беседы с Богом, и хоть его ответов не слышишь, надо крепко в них верить.

«Для меня ты — самое драгоценное, что есть на свете», — сказала мне мама однажды вечером, перед тем как покинуть мою спальню.

— Драгоценнее, чем папа? — спросил я.

— О! Это нельзя сравнивать! — засмеялась она, и я не понял, что означал этот ее смех, однако у меня сложилось впечатление, что она имела в виду «Да». Я подумал, что она, в сущности, считает папу добытчиком хлеба насущного для семьи и умельцем, способным сделать все, что потребуется в доме; они обсуждают важные вещи вроде трат на новую кухню, но в то же время она отлично видит его недостатки. Папа из тех людей, которые порой каким-то странным, непредвиденным образом слетают с катушек. К примеру, однажды, это было в прошлом октябре, мы все втроем отправились в национальный парк Секвойи, был чудесный осенний день, мы в прекрасном настроении шагали по дороге, взявшись за руки. Красота природы так растрогала папу, что он вспомнил времена, когда жил на побережье, и стал рассказывать мне, как они с отцом путешествовали по Вермонту, спали под открытым небом и все такое, но мама без конца его перебивала, ведь она так нас любит, что каждую минуту боится, как бы нас не задавили, поэтому стоит ей услышать, что едет машина, даже если она еще далеко, мама сразу требует, чтобы мы не сходили с обочины дороги; в конце концов папе надоело, он и говорит: «Ладно, хватит уже!» — «О, дорогой мой, извини, — отвечала мама. — Прошу тебя, расскажи свою историю до конца, мне так жаль, что я тебе помешала. Но должна же я была убедиться в точности, что Солли понимает, как это важно — вовремя сойти с дороги, когда слышишь, что приближается машина. Вот и все». Но папа так и не рассказал нам, что там дальше было, в этом Вермонте.

Или другой случай. Мы все были дома, но они уже поужинали, а я не садился к столу, потому что не хотел есть, и мы поднялись на второй этаж, чтобы посмотреть фильм по телевизору, он был для всех возрастов, без насилия, и вот посреди фильма я немножко проголодался и попросил маму принести мне что-нибудь поесть. Она пошла готовить для меня поднос с печеньем и молоком, я это, сказать по правде, вполне оценил, ведь она тут-то и пропустила самое интересное в фильме, я сказал ей «спасибо», но папа ни с того ни с сего взорвался: «Боже милостивый, Тэсс! Да перестань же наконец так кидаться исполнять любое его желание! Ты ему мать, а не рабыня! Это он должен тебя слушаться, а совсем не наоборот!» Мама поставила передо мной поднос, я видел, как у нее задрожали руки, она была потрясена, ведь он оскорбил всуе имя Господне.