вопрос: «Что можно делать снаружи, вне себя?» Можно уточнять понимание себя, например, как социального существа, у которого есть выбор: выбор не быть там, где ты можешь оказаться в ситуации цензуры, то есть извращения своего права на устраивающее тебя высказывание. Пережив с мерзкого февраля несколько моментов, где мне предлагалось придержать язык ради публикации в российских медиа, я была удивлена, каким огромным событием, испытанием для всего моего устройства является попытка играть по чьим-либо правилам, «да» и «нет» не говорить — то есть, конечно, слово «война» не говорить. Сама идея, что тебе могут предлагать не говорить выбранное тобой, нужное тебе сейчас слово, очень резко разбудила во мне понимание, что наступила эпоха очень неприятного выбора.

Тут я задумываюсь, хочется ли мне сказать что-нибудь трогательное об изгнании-как-послании, об особой функции и предназначении отщепенцев, об особых групповых или партийных возможностях и обязанностях — вроде все же ничего не скажешь. Вероятно, если бы сегодня я выбирала себе тотемного зверя среди беженцев-творцов — им был бы Илья Зданевич, человек напряженно прислушавшийся к окружившим его обстоятельствам, новым городам и языкам, но при этом продолживший гнуть свою невероятно причудливую, особую линию. Сегодня эмиграция для меня — в значительной степени сопротивление соблазну коллективных услад или коллективных ламентаций. Тем неприемлемее кажутся попытки мира определять меня по национальному признаку-призраку: для меня эмиграция — это возможность выбирать, с кем ты хочешь иметь фрагментарную, точечную общность (если вообще хочешь): с Тэффи или Георгадзе, или Гнедич хочу, с Инбер или с Кетлинской — не особенно. Когда меня спрашивают сейчас на фестивалях: «Как себя чувствует русский поэт сегодня? Что должен делать русский поэт сегодня?» — это меня обескураживает. Чувствует себя хреново, но точно ничего не должен — я вообще против мобилизации, скорее за дезертирство как идею. Мой любимый фильм — «Фанфан-Тюльпан». Я хочу бежать уже от этой функции — представлять нацию, национализм мне тяжек и жутковат, как все, что происходит хором.

Я понимаю свою работу где-либо, когда-либо как подрыв иллюзии общности — я эмигрантка, здесь иностранка, с котом и с акцентом, путающая правила и нормы поведения, обижающая приличия, — и со склонностью к Пушкину и ОБЭРИУ. Также я люблю, допустим, поэтов Верлена, Катулла, Ахматову, Семенко и Андруховича — из тех, кого могу читать в оригинале. Эти отдельные авторы, тексты, сюжеты — это и есть мой дом, я ношу его с собой в рюкзаке, и на руке у меня поэтому выгравирована черепаха.

Как я могу судить, у некоторых моих сотоварищей по языку сейчас происходит кризис ощущения себя по правую, хорошую сторону истории, кризис возможности говорить «я прав». Но разве можно быть правым или неправым совместно? Мне кажется, гораздо здоровее жить в ощущении своей уникальной частной неправоты — и отвечать за нее перед собой: я все же не могу отвечать, допустим, за духовные поиски Прилепина или наоборот примазываться к Жанне д’Арк нашей эры — Лене Костюченко. Я хочу быть отдельно неправой. В городе Беркли мне это удается практиковать.

Это обстоятельство лишь проявило, подчеркнуло мой юношеский выбор перемещения сюда — в ситуацию, где для меня нет «мы»: так как я понимаю себя как поэта, жизнь вне «мы» кажется мне одним из самых полезных, отрезвляющих, хотя и не самых утешительных, упражнений для людей этой профессии.

Слепые истории

ЛЁЛЯ КАНТОР — О РОССИИ ИЗ ПОЗИЦИИ «ВНЕШНЕЙ СОПРИЧАСТНОСТИ»

текст:   Лёля Кантор-Казовская

© The British Library

Полномасштабная война России с Украиной серьезнейшим образом изменила российский культурный ландшафт: интеллектуальное и художественное сообщества были поставлены перед выбором — продолжать работать в условиях фактически военной цензуры в РФ или отправиться в эмиграцию. Уже очевидно, что отъезд деятелей культуры из России после 24 февраля 2022 года стал самым значительным по масштабу после эмиграции времен Гражданской войны, превысив объемы второй и третьей волн «культурной» эмиграции. В этих условиях редакция Кольты считала необходимым предоставить слово тем, кто продолжил работу внутри страны. Сегодня мы публикуем тексты тексты авторов, живущих вне РФ  и рефлексирующих свой опыт.

Сразу оговорюсь, что совсем не уверена, что у меня есть право участвовать в каком-то «русском диалоге» — о жизни и культуре во время войны. Я тридцать с лишним лет живу в Израиле, мой контакт с российской реальностью в основном интернетный, профессиональный и книжный, и я не выражаю позицию свежего эмигранта, покинувшего Россию в связи с событиями. Поэтому я могу предложить только несколько соображений внешнего наблюдателя, не более того. Во внешнем взгляде неизбежно будут элементы остранения — но только этим он и может быть полезен. Разговор между «своими», как бы ни различались его участники и где бы они ни находились, всегда стоит на одних и тех же опорных точках.

Диалоги находящихся в России коллег  произвели на меня эмоционально тяжелое впечатление: оно соткано из сочувствия, с одной стороны, из неприятия — с другой, из попыток представить себя на этом месте и, напротив, попыток понять себя на своем месте. Война в Украине в этой беседе как бы и происходит, и не происходит. Ее реальность и трагичность почти нигде не обозначена (как «прямое включение» реальности для меня прозвучал только жесткий рассказ Елены Ковальской о культурной ситуации украинки в Москве). Что у себя дома что-то