Я взял свой атташе-кейс — к слову сказать, куда более элегантное и стильное изделие, чем тот, у моего книжного воришки, — из хорошей кожи бежевого цвета, сверкающий начищенными медными застежками. В нем было несколько отделений, и я заполнил их подручным инструментом, необходимым при работе. Орудиями производства, так сказать. Там разместились пара резиновых перчаток с вырезанными ладонями, кольцо, с подвешенными к нему хитроумными стальными отмычками, рулон липкой ленты, маленький карманный фонарик в виде авторучки, алмаз для резки стекла, полоска целлулоида, еще одна полоска — из стали, ну и еще то да се, словом, разные мелочи. Будучи схваченным с поличным и обысканным, я, благодаря содержимому этого кейса, вполне смогу схлопотать себе отпуск за казенный счет где-нибудь на задворках штата.

При мысли об этом в животе у меня все так и сжалось от тоскливого предчувствия, и я порадовался тому обстоятельству, что пренебрег сегодня обедом. И в то же время, сколь ни отталкивающей казалась эта унылая перспектива, видеть кругом лишь голые кирпичные стены да железные решетки, в кончиках пальцев возникло столь хорошо знакомое ощущение легкого покалывания, а кровь быстрее побежала по жилам. Господи, помоги мне преодолеть все эти детские страхи и… нет, о, нет, пожалуйста, не надо, все что угодно, только не это!..

Я сунул в атташе-кейс блокнот в желтой в полоску обложке, а в нагрудный карман пиджака опустил пару авторучек и карандашей и маленькую записную книжку в кожаном переплете. В наружном кармане пиджака уже лежал моток бечевки, который я вынул, свернул потуже и снова сунул туда же.

Я уже был в коридоре и направлялся к лифту, когда где-то в квартире зазвонил телефон. Возможно, в моей. Пусть себе звонит. Внизу, в холле, привратник окинул меня взглядом, в котором читалось недоброжелательство и почтение одновременно. Не успел я поднять руку, как к обочине подкатило такси.

Я дал лысеющему водителю адрес на Пятой Авеню, между Семьдесят шестой и Семьдесят первой улицами. Мы проехали через Центральный парк, по Шестьдесят пятой, и, пока он болтал о бейсболе и террористах, я наблюдал за бегунами, набирающими свои мили перед марафоном. Они, что называется, дурью маялись, в то время как я ехал на работу. Какой легкомысленной тратой времени казалось мне сейчас их поведение.

Я велел остановиться в полуквартале от нужного мне дома, расплатился, дал на чай, вышел из машины и двинулся вперед. Затем перешел Пятую Авеню и смешался с толпой на автобусной остановке, чтобы как следует рассмотреть «неприступную крепость».

Потому как вряд ли это можно было назвать иначе. Это был массивный каменный жилой дом, построенный где-то в промежутке между двумя мировыми войнами и высившийся над парком во все свои двадцать два этажа. Архитектор окрестил свое детище «Шарлемань»,[4]и время от времени в рекламных приложениях к «Санди таймс» печатались объявления о продаже в нем квартир. Почти все они уже перешли в частную собственность, а когда речь заходила о цене, то тут фигурировали шестизначные цифры. Большие шестизначные суммы.

Время от времени я читал или слышал о каком-нибудь интересном для меня персонаже, ну, допустим, нумизмате, и включал его имя в свое досье, так, на всякий случай. И затем непременно оказывалось, что проживает он в «Шарлемане», и тогда я вычеркивал его из досье, потому как это было равнозначно тому, что все свои ценности он хранит в банковском сейфе. В «Шарлемане» был привратник, и консьерж, и лифтер, а в лифтах были установлены телекамеры. Другие аналогичные устройства позволяли следить за тем, что творится у служебного входа, на лестничных клетках и еще бог знает где, а у консьержа, сидевшего за столом, имелась специальная приборная доска сразу с шестью или восемью экранами, на которых он мог видеть (и видел), что творится в подведомственном ему здании.

Автобус подошел и уехал, увозя с собой большую часть моих случайных соседей по остановке. Красный свет светофора погас, загорелся зеленый. Я покрепче ухватил ручку своего кейса с инструментами и перешел улицу.

Привратник в «Шарлемане» походил на опереточного швейцара. Золотого шитья на мундире не меньше, чем у какого-нибудь эквадорского адмирала и примерно столько же напыщенности. Он оглядел меня с головы до пят, и, похоже, зрелище это не произвело на него ни малейшего впечатления.

— Бернард Роденбарр, — представился я. — Меня ждет мистер Ондердонк.

Ну и разумеется, он не поверил мне на слово. Подвел меня к консьержу, а сам остался рядом — на тот случай, если вдруг у меня возникнут разногласия с этим почтенным джентльменом. Консьерж связался по домофону с Ондердонком, убедился, что меня действительно ждут, и передал на попечение лифтеру, который и вознес меня на пятьдесят ярдов ближе к небесам. В лифте и вправду оказалась телекамера, и я старался не смотреть в нее и одновременно делал вид, что вовсе не избегаю смотреть в нее, и старался выглядеть как можно естественней и беззаботнее, словно девица, вышедшая первый день работать официанткой без лифчика. Лифт был отделан палисандровым деревом и плюшем, разными начищенными медными штучками, а под ногами расстилался ковер цвета бургундского. Немало семей в Нью-Йорке жили в куда менее комфортабельных помещениях, и все равно, выйдя из него, я испытал облегчение.

Что сделал на шестнадцатом этаже, где лифтер указал на нужную дверь и ждал, пока мне ее не откроют. Приоткрылась она всего на пару дюймов — мешала цепочка, — но и этого оказалось достаточно. Ондердонк увидел меня и улыбнулся.

— А, мистер Роденбарр, — сказал он и зазвенел цепочкой, — рад вас видеть. — А потом сказал: — Спасибо, Эдуардо. — И только тогда двери лифта закрылись, и клетка поползла вниз. — Что-то я сегодня совсем неуклюжий, — заметил Ондердонк. — Ага, наконец-то! — И он снял цепочку и распахнул дверь. — Прошу вас, мистер Роденбарр, входите. Сюда, пожалуйста… Что, на улице так же хорошо, как и днем? И скажите мне, что будете пить. А может, кофе? Я как раз сварил целый кофейник.

— Кофе с удовольствием.

— Сливки, сахар?

— Черный, без сахара.

— Похвально.

Это был мужчина лет под шестьдесят с серо-стальными волосами, аккуратно разделенными на пробор сбоку, и красным обветренным лицом. Скорее невысок ростом и хрупок, но военная выправка, видимо, была призвана компенсировать этот недостаток. Возможно, он некогда действительно служил в армии, поскольку не походил, на мой взгляд, на человека, служившего привратником или эквадорским адмиралом.

Мы пили кофе в гостиной за маленьким столиком с мраморной столешницей. Ковер абиссинский, мебель в стиле Людовика Пятнадцатого. Несколько полотен, все XX века и все абстрактные, в простых алюминиевых рамках, являли собой приятный контраст старинной мебели. Одна из них, с голубыми и бежевыми амебообразными загогулинами на кремовом фоне, принадлежала, по всей видимости, кисти Ганса Арпа, а полотно, висевшее над камином, несомненно было работы Мондриана. Нельзя сказать, чтоб я так уж замечательно разбирался в живописи, я далеко не всегда могу отличить Рембрандта от Хальса или Пикассо от Брака, но Мондриан есть Мондриан. Черная решетка на белом поле, пара квадратиков ярких чистых цветов — да, у этого парня был свой стиль.