их глав на фронте был бы переход на натуральное довольствие. Но то, что могла сделать советская власть большевистскими приемами социализации, продразверстки и повальных реквизиций, было для нас невозможно, тем более в областях автономных.

Только в мае 1919 года удалось провести пенсионное обеспечение чинов военного ведомства и семейств умерших и убитых офицеров и солдат. До этого выдавалось лишь ничтожное единовременное пособие в 1½ тысячи рублей… От союзников, вопреки установившемуся мнению, мы не получили ни копейки.

Богатая Кубань и владевший печатным станком Дон были в несколько лучших условиях. «По политическим соображениям», без сношения с главным командованием, они устанавливали содержание своих военнослужащих всегда по нормам выше наших, вызывая тем неудовольствие в добровольцах (к декабрю 1918 года высшие чины получали содержание в месяц: главнокомандующий 1000 рублей, Кубанский атаман 4000, члены Особого совещания 800 рублей, члены Кубанского правительства 2000 рублей, донцы получали больше кубанцев). Тем более что донцы и кубанцы были у себя дома, связанные с ним тысячью нитей кровно, морально, материально, хозяйственно. Российские же Добровольцы, покидая пределы советской досягаемости, в большинстве становились бездомными и нищими.

* * *

Ряды старых добровольцев редели от постоянных боев, от сыпного тифа, косившего нещадно. Каждый день росли новые могилы у безвестных станций и поселков Кавказа; каждый день под звуки похоронного марша на екатеринодарском кладбище опускали в могилу по нескольку гробов с телами павших воинов… Пал в бою командир 1-го артдивизиона, полковник Миончинский{25}, известный всей армии своими искусством и доблестью… Умер от тифа начальник 1-й дивизии{26} генерал Станкевич{27}, выдержавший во главе сборного отряда всю тяжесть борьбы на степном Манычском фронте, и много, много других.

В начале января мы похоронили умершего от заражения крови, вследствие раны, полученной под Ставрополем, генерала Дроздовского{28}. Одного из основоположников армии, человека высокого патриотизма и твердого духом. Два месяца длилась борьба между жизнью и смертью. Навещая Дроздовского в лазарете, я видел, как томился он своим вынужденным покоем, как весь он уходил в интересы армии и своей дивизии и рвался к ней. Судьба не сулила ему повести опять в бой свои полки.

Для увековечения памяти почившего его именем назван был созданный им 2-й офицерский полк{29}, впоследствии дивизия, развернутая из этого полка{30}. Приказ, сообщавший армии о смерти генерала Дроздовского, заканчивался словами: «…Высокое бескорыстие, преданность идее, полное презрение к опасности по отношению к себе соединились в нем с сердечной заботой о подчиненных, жизнь которых всегда он ставил выше своей. Мир праху твоему, рыцарь без страха и упрека».

Состав Добровольческих армий становился все более пестрым. Ряд эвакуаций, вызванных петлюровскими и советскими успехами (Украина), и занятие нами новых территорий (Крым, Одесса, Терек) дали приток офицерских пополнений. Многие шли по убеждению, но еще больше по принуждению. Они вливались в коренные Добровольческие части или шли на формирование новых дивизий. Коренные части («цветные войска», как их называли острословы по пестроте красок и форменных отличий) ревниво относились к своему первородству и несколько пренебрежительно к последующим формированиям. Это было нескромно, но имело основания: редко какие новые части могли соперничать в доблести с ними. Это обстоятельство побудило меня развернуть впоследствии, к лету 1919 года, четыре именных полка (Корниловский{31}, Марковский{32}, Дроздовский, Алексеевский{33} с соответствующими артиллерийскими дивизионами) в трехполковые дивизии.

Вливание в части младшего офицерства других армий и нового призыва и их ассимиляция происходили быстро и безболезненно. Но со старшими чинами было гораздо труднее. Предубеждение против Украинской, Южной армий, озлобление против начальников, в первый период революции проявивших чрезмерный оппортунизм и искательство или только обвиненных в этих грехах по недоразумению, — все это заставляло меня осторожно относиться к назначениям, чтобы не вызвать крупных нарушений дисциплины. Трудно было винить офицерство, что оно не желало подчиниться храбрейшему генералу, который, командуя армией в 1917 году, бросил морально офицерство в тяжелые дни, ушел к буйной солдатчине и искал популярности демагогией… Или генералу, который некогда, не веря в Белое движение, отдал приказ о роспуске Добровольческого отряда, а впоследствии получил по недоразумению в командование тот же, выросший в крупную Добровольческую часть, отряд. Или генералу, безобиднейшему человеку, который имел слабость и несчастье на украинской службе подписать приказ, задевавший достоинство русского офицера. И т. д., и т. д.

Для приема старших чинов на службу была учреждена особая комиссия под председательством генерала Дорошевского{34}, позднее Болотова{35}. Эта комиссия, прозванная в обществе «генеральской чрезвычайной», выясняла curriculum vitae пореволюционного периода старших чинов и определяла возможность или невозможность приема на службу данного лица или необходимость следствия над ним. Процедура эта была обидной для генералитета, бюрократическая волокита озлобляла его, создавая легкую фронду. Но я не мог поступить иначе: ввиду тогдашнего настроения фронтового офицерства, эта очистительная жертва предохраняла от многих нравственных испытаний, некоторых от более серьезных последствий… Вообще же «старые» части весьма неохотно мирились с назначениями начальников со стороны, выдвигая своих молодых всегда высоко доблестных командиров, но часто малоопытных в руководстве боем и в хозяйстве и плохих воспитателей части. Тем не менее жизнь понемногу стирала острые грани, и на всех ступенях служебной иерархии появились лица самого разнообразного служебного прошлого…

Труднее обстоял вопрос с военными, состоявшими ранее на советской службе. К осени 1918 года жестокий период Гражданской войны «на истребление» был уже изжит. Самочинные расстрелы пленных красноармейцев были исключением и преследовались начальниками. Пленные многими тысячами поступали в ряды Добровольческой армии. Борьбу, и притом не всегда успешную, приходилось вести против варварского приема раздевания пленных. Наша пехота вскоре перестала грешить в этом отношении, заинтересованная постановкой пленных в строй. Казаки же долго не могли отрешиться от этого жестокого приема, отталкивающего от нас многих, желавших перейти на нашу сторону. Помню, какое тяжелое впечатление произвело на меня поле под Армавиром в холодный сентябрьский день, после урупских боев, все усеянное белыми фигурами (раздели до белья) пленных, взятых 1-й конной{36} и 1-й Кубанской{37} дивизиями…

В ноябре я отдал приказ, обращенный к офицерству, остававшемуся на службе у большевиков, осуждая их непротивление и заканчивая угрозой: «…Всех, кто не оставит безотлагательно ряды Красной армии, ждет проклятие народное и полевой суд Русской армии, суровый и беспощадный». Приказ был широко распространен по советской России