class="p1">Ах, вот бы я мог спокойно спать!

Олень-дикарь околдован смертью.

Улыбка с мягких не сходит губ.

Лежит, очерчен седым рассветом,

как будто каменный древний дух.

Но что-то: вдох ли, дрожащий ветер

скользнул по коже и обдал льдом.

Олень поднялся – и в бледном свете –

мне по-людски улыбнулся он.

Прищурил глаз, перебрал ногами –

совсем живой, как у нас в стадах.

Луна взошла – подцепил рогами,

и мшисты были его рога.

Я крик давил у себя в грудине,

там вырос тёмный колючий лёд.

«Олень, – сказал я, – тебя убили,

а ты как будто ещё не мёртв.

Ты зол на нас?

Я бы тоже злился.

Тебя, наверное, ждёт семья.

Беги обратно в степях резвиться,

а брату тайну не выдам я».

Но он стоял, и сочились слёзы

из глаза, битого остриём.

Я знал: ему возвращаться поздно

туда, где ночь вытесняет днём.

Нельзя.

Всё плачет и умирает.

Живое – корчится и горит.

И холод хлещет, и стрелы ранят –

И тундра тонет в густой крови.

Зато из алой земли горячей

растёт и ягель, и мох, и мак.

Слепым умерший родится зрячим.

В обличье зверя вернётся маг.

И станет озеро полным рыбой,

когда красавицу унесёт.

Лишь погибающий непрерывно

от смерти будет навек спасён.

Олень, забитый стрелой саама,

вернётся в стадо его живым.

И ты не плачь над холодной раной,

из пальцев в ночь утекает дым.

Олень молчал, но слова, как иглы,

кололи сердце и лунки глаз.

Вернулся ветер. Зола остыла.

Олень рванулся в последний раз.

«Прощай, – сказал я, – до скорой встречи».

И сон меня потащил на дно.

Наутро, ношу взвалив на плечи,

мы с братом шли по степи домой.

И я глядел на улыбку брата,

суровых глаз потаённый пыл.

«Ты был оленем давно когда-то, – сказал я, –

только уже забыл».

Кость

Этой ночью мне не спалось

Впервые за долгое время.

По углам и за дверью роились тени,

Не тянули рук, не взбирались на стены, а громко шипели

Одно только слово:

«кость».

«Кость» – слово острое на языке.

В нём остался древний ночной напев.

Взяли в горсть – и бросили в пасть костру.

Дрожащая тишина струн,

Ветер, поднимающий вверх листву,

Белый шум или ультразвук –

И те скажут лучше, чем это умею я.

Знали бы вы, как страшен напор огня,

Как сердце болит от близости острия.

Как хочется закричать – но вовне ни слова,

Язык – как структура – выпотрошен, изломан,

Когда дело доходит до честности или слабости.

Это кость стоит поперёк горла.

Точит конструкции, слоги, призвуки –

Оставляет, что ей понравится,

Самое главное вырезав.

И приходят призраки, и приносят злость.

Говорят мне: ты нас не высказала.

Говорят мне: во всём виновата кость.

Железное сердце

Железное сердце делает оборот.

Засохла река. Засыплют песком. Построят дома.

Засохшую реку не перейти вброд.

Земля отмеряет год.

Всё идёт на дно.

Из ила и пепла растут слова.

Забор, на котором остался клочок футболки.

Железная сетка, бетонный берег.

Слова исходят от тех, кто умеет верить.

Я мелом рисую двери.

Удар вызывает трепет.

И эхо молкнет в усталых железных лодках,

Прибитых к мели.

Шарнирный бог на больших ладонях несёт мессий.

Мы кормим Россию!

Три века мы кормим Россию!

Три века в этой густой, как смола, воде

Рождается дрожь от железных клапанов и артерий.

Оно бьётся для тех, кто умеет верить,

Для тех, кто в беде, видит окна в густой воде.

И бегóм врезается в камыши.

Ты только дыши, железный монстр, дыши.

Освещай, корми, выдыхай огни.

По конвейерам пропуская безмерные

Чёрные стаи, которые вскоре растают, и останутся голоса.

Чайки над высохшим руслом реки.

Флаги, потухшие маяки.

Флаги несёт ветер – для тех, кто умеет верить,

Кто слышит призрачный зов чаячьих голосов,

Корабельных лесов,

Кто в сетях своих снов находит записки от бывших лучших любимых друзей.

И нету планеты тесней.

И нету любви честней.

Потому что одно на всех в нас

Бьётся железное сердце.

Люди склонны меняться.

Я верю, что люди меняются.

Я тоже меняюсь,

И ступаю в твои покои, железный бог,

Походкой совсем другой.

Я давно не видела берегов,

И мне сложно поверить, что мир может быть таков

– умещаться в твоих ладонях.

Но всё комкается и тонет.

И смотрю я насмешливо и бесстрашно,

Будто было с другой мной.

Но дрожит земля, и слезает за слоем слой,

А я стою упрямо перед тобой.

Как будто мне снова семнадцать.

Отучали верить – да так и никто не смог.

Я снова давлюсь чернильным каскадом слов.

Зачем я тебе тут, глупый железный бог?

Зачем моё сердце съел и перемолол,

бесстыжее человечье?

Зачем я так сильно чувствую боль и жизнь,

Как будто в груди поломанный механизм?

А он железный?

Он точно вечный?

Чад

Далеко-далеко на озере Чад происходит ад.

Птицы ночные кричат.

Земля горяча.

Утекает туманный чад

в темноту.

Я сегодня не пропаду.

Железный приклад пристроился у плеча.

Я не знаю, где наша семья, не знаю, где я.

Меня греет земля, саранчой звеня.

Это всё, что со мной, всё, что я унесу домой –

горизонт, неуклюжая колея.

От слёз земле растресканной мало толку.

Жирафа задело осколком.

Но я не заплачу – я стану пустынным волком,

мне нужно в тени отдохнуть – и только.

Меня научила Руни этой игре.

Она старше, безжалостней и мудрей.

Меня научили, как жить, чтоб не умереть

от голода, жажды или ночных зверей.

Когда железные носороги упали сверху,

старый Джа сказал,

что это проверка,

наша вера была некрепкой,

и в гневе предки нам послали с неба огонь и боль.

Солнце вышло из берегов,

и наше село, как раненый зверь, легло.

Из-под обломков: колено, рука, крик, заточенный, как кинжал.

Мама велела бежать, и с тех пор я должна бежать.

Все умерли там, и мудрая Руни, и старый Джа,

наверное, в яме одной лежат.

Но, может быть, мама ещё жива.

И вот я иду, подобрав ружьё,

горячие пули звенят дождём.

Я засыпаю в тени у камня

и боюсь, что ночью меня прожжёт,

и я никогда не вернусь к маме.

Если она спаслась, то сварила отвар для выживших

– смазать раны, рубиново-алым брызжущие,

словом, мама сможет всех