– Хватит! – отбросив фотографию в сторону, Зоя вскакивает с пола.

Подруга стоит напротив, а в ее глазах слезы. Подбородок подрагивает, и я знаю, что совсем скоро из ее глаз потекут слезы, как в тот самый «веселый» день шестнадцатого мая прошлого года, но я не испытываю ни вины, ни стыда. Это МОИ воспоминания, и я не виновата, что они намного реальнее и точнее Зоиных. И именно они указывают на то, что тот день не был таким уж веселым и прекрасным.

– Зачем ты так? Что я плохого тебе сделала? – голос подруги дрожит.

– Ничего, – шепчу я в ответ и многозначительно добавляю: – А что плохого сделала я? Ты совсем скоро расплачешься, а я только поделилась СВОИМИ воспоминаниями о том дне. По-моему, ты смеялась над тем, что я могла забыть о нем. А я помню намного точнее, и это ты кое о чем позабыла, иначе не пялилась бы на эту дурацкую фотку со счастливой улыбкой.

Принято считать, что все дети добрые, милые и им не свойственна подлость, но это не так. Вырастая, мы просто забываем о том, насколько жестокими могли быть и как легко нас мог ранить любой пустяк, отвечая на который мы зачастую бывали бессердечны.

– Убирайся из моей комнаты! Пошла вон! Я больше никогда не хочу тебя видеть и дружить с тобой не буду! – растирая по лицу слезы, завопила Зоя.

Я послушно исчезла тогда из комнаты Зои, совершенно уверенная в том, что навсегда потеряла лучшую подругу, от чего было немного грустно. Но овсяное печенье с молоком, предложенное мне хлопотавшей на кухне мамой, успешно переключило мое внимание с законченной дружбы на себя.

К счастью подавляющего большинства людей – их память недолговечна. Понадобилось чуть больше недели, чтобы наша дружба с Зоей возобновилась.

Родители подарили Зое велосипед, и она пришла с ним ко мне, предложив учиться такому непростому делу, как езда на нем, вместе. Я охотно согласилась, хоть и не понимала, как Зоя может простить, а тем более забыть мой поступок, в то время как я продолжала видеть ее зареванное лицо и отчетливо слышать: «Я больше никогда не хочу тебя видеть и дружить с тобой не буду!» – будто это случилось только что. Но ей это удалось.

Вот так просто, спустя всего девять дней, мозг Зои легко превратил острые шипы обиды и ненависти в одуванчики, которые рассыпаются, стоит только хорошенько на них подуть. Она даже не заикнулась о нашей ссоре, будто и не было ничего. Я же просто подыграла ей в стремлении возродить то хорошее, что было между нами. Мне было весело с подругой, я любила ее, как умела. Но мое притворство не спасло нашу дружбу, и дело тут уже не в Зое. Притворяться вечно – выше моих сил, а стирать из памяти что-либо, сглаживать или приукрашивать – я не умею.

ЗОЯ

2 июня 1994 года (первый класс закончен, семь лет)

Второе июня девяносто четвертого выдалось дождливым. Если быть точной, это был третий дождливый день подряд, но не последний. Лужи и свинцовые облака не исчезали еще неделю, превратив начало лета в середину осени.

Совершенно естественным выглядело желание ребенка немного разукрасить серость дождливых будней любимыми веселыми красками. Я уверенно и безжалостно избавилась от тусклого синего спортивного костюма и влезла в свой любимый сарафан. К счастью, мамы не было дома, а то бы она быстро заставила меня переодеться. Мама с малышкой Клавдией ранним утром отправилась в детскую поликлинику.

Младшая сестра не давала родителям спать почти всю ночь. Они терялись в догадках, что творится с их годовалым ребенком, который намеревается лопнуть от крика. Получив благодаря мне бесценный опыт воспитания, в случае с Клавдией мама даже не пыталась разобраться с проблемой самостоятельно, не терпела этот ужасный душераздирающий крик, не боролась с проблемой народными методами, доводя себя тем самым до психоза, а тут же мчалась в больницу. Она часто носилась с грудной Клавой в поликлинику. Я ни разу не видела, чтобы родители применяли к младшей сестре тот же способ успокоения, что и ко мне. Что радовало и обижало одновременно.

В годовалом возрасте я, как, наверное, и любой другой ребенок, часто доставала родителей своими воплями. Когда подобное случалось, мама тут же подхватывала меня на руки и, глядя мне в лицо, начинала что-то говорить. Я не понимала ни единого звука, который извергал рот мамы, но прекрасно помню ее сначала искаженное непониманием, а потом злобой, раскрасневшееся и припухшее от слез и бессонницы лицо.

Прижимая к груди (я и сейчас, из тысяч других ароматов, с легкостью узнаю аромат маминого грудного молока, если, конечно, подобное умение понадобится), мама долго укачивала меня, пытаясь заткнуть мой рот собственным соском, но молоко меня мало интересовало. Причиной моих страданий на самом деле был издающий душераздирающие звуки орган, именуемый ртом. В моей маленькой пасти ужасно болело ВСЕ, хотя собирался показаться наружу один-единственный и всего лишь пятый по счету зуб. Мне было год и два месяца, маме девятнадцать, папе двадцать два, и эти двое понятия не имели, что делать с орущей во всю глотку их маленькой «радостью». Это был первый раз, когда они оба сдались и, оставив меня в колыбели, плотно закрыв за собой дверь, исчезли. Не знаю, куда удалились мои родители, но знаю, что я кричала, визжала и захлебывалась собственной слюной еще долго, пока не села батарейка. Воспаленные десны не перестали болеть, просто маленький организм выбился из сил и под собственные всхлипывания обрел покой во сне.

На следующий день мама делала все возможное, чтобы загладить свою вину, была любящей и заботливой как никогда: по первому требованию меняла подгузник, предлагала грудь чаще обычного и без устали таскала на руках. Как бы мне хотелось, чтобы третье августа тысяча девятьсот восемьдесят восьмого было единственным днем, когда мне пришлось одиноко засыпать в колыбели под собственные всхлипывания, а таких, как четвертое августа, наполненных любовью и заботой, было как можно больше. Но нет, чуда не произошло. Зубы не прекратили расти, а мой крохотный живот слишком часто болел, словно что-то резало его изнутри. Нормальный человек не вспоминает о подобном, и, наверное, мама только по этой причине так со мной поступала. Знай она тогда, что ее дитя может «припомнить» ей все это, вряд ли у нее хватило бы смелости так поступать. Радует одно – подобный метод воспитания не стал нормой. Мама никогда не бросала меня, не испробовав перед этим все доступные ей методы унять мой плач. Только находясь в крайней степени отчаяния, со словами «Что тебе от меня нужно?» (это я расшифровала гораздо позже), мама оставляла меня в кроватке и, громко хлопнув дверью, выбегала из моей комнаты.

Это случалось шесть раз, после каждого из которых первое, что я видела, раскрыв глаза, – мамино виноватое, зареванное лицо. А первое, что слышала: «Доченька, девочка моя, милая, прости, прости, прости, прости…» (тогда я не понимала ее слов, а просто видела, что губы родного человека изгибаются неестественно часто). Потом, как обычно, мама окутывала меня заботой, буквально облизывая с ног до головы, и спустя какое-то время покой в ее душе восстанавливался.