Не помня себя, Икоткин засучил ногами, словно отбиваясь от наползавшей змеи. Но с места не сдвинулся. И тогда он закричал. Сначала тонко и протяжно, а потом высоко и жалостно, как подранок. Тело пришло на выручку, он вскочил и побежал, не разбирая куда, так что только чудом не свалился в оркестровую яму, проскочив по самому ее краю.

Крик его, надрывный и беспомощный, разрастался, усиленный раковиной сцены, и разносился по зрительному залу, ложам, бельэтажу и балкону, слыхавшим множество предсмертных криков королей, злодеев и любовниц. Чего ведь только не напишут в пьесках господа драматурги.

Икоткин бежал быстрее крика. Бег его был слепым и отчаянным.

Шереметьевский вспомнил, что забыл важную мелочь. У самых дверей он задержался, вытащил из кармана жилетки часы, золотые, но не вульгарные, неторопливо откинул крышку циферблата и приподнял ладонь настолько, чтобы, как бы проверяя время, незаметно осмотреться.

Прием нельзя было считать слишком удачным. Так филера в толпе не обнаружить, если это настоящий обученный филер Департамента полиции. А вот если кому-то не слишком умному захотелось сунуть нос в дела начальника сыска, есть шанс, что попадется на глаза. Хотя кто может заниматься такой глупостью? На новой должности Шереметьевский еще не успел погрузиться в интриги и нажить серьезных врагов. Так что это пустяковая, конечно, но все-таки разумная предосторожность.

Убедившись, что позади и на другой стороне Невского проспекта ничего и никого подозрительного, Шереметьевский убрал часы, снял летнюю шляпу, обмахнулся (дескать, захотелось вдруг освежиться) и зашел в кофейную под ласковый звон колокольчика.

В «Au fin goût» поддерживали, как могли, демократичную атмосферу парижского кафе. Официанты в длинных фартуках изъяснялись по-французски с крепким ярославским произношением, столики были излишне парижскими, не рассчитанными на родимую привычку опираться локотком, а венские стулья норовили зацепиться за чей-нибудь ботинок и пасть с грохотом под ноги официанта с полным подносом. В кофейне не подавали крепкие напитки, зато торговали на развес конфетами и пирожными, а потому купцы, чиновники и прочая основательная публика сюда не захаживали.

Войдя в зал, Шереметьевский понял, что бывать ему здесь не случалось. Демократичной походкой подлетел официант, сказав что-то вроде «силь ву пле, месьё». Но отдельный столик не понадобился. Гость заметил господина за дальним столом, к которому и направился. Официант мгновенно испарился. Шереметьевский невольно отметил, что сердечко дрогнуло, а сам он внутренне сжался, как перед важным приемом у начальства. Действительно, на эту встречу возлагались надежды, от ее результатов зависели далекоидущие планы.

Засидевшись в заместителях Вощинина, своего предшественника, Шереметьевский только по весне получил повышение до начальника сыскной полиции. И то почти случайно, благодаря чрезмерным усилиям и отсутствию желающих занять хлопотную должность. Дальше карьере двигаться некуда. Прочной поддержки в Департаменте полиции у него не было. И не было нужных связей в высших сферах – при дворе. Откуда дождем сыплются чины и награды. Новый знакомый, который обратился к нему напрямик, как раз обладал влиянием, и оно могло превратиться в серьезную протекцию. Если все сложится удачно. Счастливый шанс, выпавший как подарок за долгое усердие, Шереметьевский ухватил и не собирался выпускать. То есть заранее решился сделать все возможное, что от него попросят. И даже невозможное. Особенно невозможное. Только трудные и деликатные услуги, оказанные высшим лицам, обеспечивают их дружбу. И заодно горизонты карьеры. Шереметьевский планировал получить от встречи большие выгоды.

Подойдя к столику, Шереметьевский смутился настолько, что забыл приготовленные фразы и отработанный поклон – в меру почтительный, в меру строгий. Он растерянно улыбнулся и не сразу понял, что ему предлагают сесть.

Начальника сыска ввел в затруднение довольно молодой человек в форме ротмистра Нижегородского драгунского полка. На вид ему было не больше тридцати. Он выделялся отличной выправкой спины, аккуратными усами и ясным, чистым лицом. Надо сказать, что ротмистр был так хорош собой, тонкой, фарфоровой, почти женственной красотой, что дамы, попивавшие кофе, то и дело бросали на него «интересные» взгляды. Но к подобным взглядам он давно привык. Заметив, что штатский господин испытывает затруднения, хотя превосходит его по чину[4], ротмистр улыбнулся такой искренней улыбкой, что на душе Шереметьевского отлегло.

– Прошу вас, садитесь же, ну что вы стоите! – сказали ему простым и милым тоном.

– Благодарю, ваша светлость… – Шереметьевский опустился на краешек стула и вынужден был удержать равновесие.

– Что вы, Леонид Алексеевич, никаких чинов, будем запросто, приятелями!

Шереметьевский чуть поспешно бросился пожимать протянутую ладонь. Благородная рука оказалась мягкой, но крепкой и жилистой, способной сжимать палаш и рубить. Врагов, разумеется.

Рядом возник официант в демократичном поклоне. Шереметьевский заказал кофе, отказавшись от прочего и сладкого. Он не до конца овладел собой и сомневался, что кофе полезет в горло. Хотя начало вышло многообещающим: новый друг оказался куда более славным человеком, чем о нем говорили.

Как полагается, первые минуты разговора были отданы вежливым вопросам о здоровье, службе и осуждению погоды, которая ведет себя, как ей вздумается. Ротмистр, уловив волнение «приятеля», нарочно постарался, чтобы тот скорее освоился. Наконец Шереметьевский прочно уселся на венском стуле, сделал глоток горьковатого кофе и отвечал непринужденно, сумев ввернуть заготовленный комплимент.

– Леонид Алексеевич, могу ли вам довериться?

Вот оно, теперь наступило главное. Шереметьевский был готов.

– Разумеется, князь. Все, что будет в моих силах. Рассчитывайте на меня полностью.

– Как приятно это слышать от дельного и опытного чиновника. Вам давали самые положительные рекомендации, теперь я убедился окончательно.

К счастью, Шереметьевский не был барышней. Иначе обязательно покраснел бы от удовольствия. Надо же, о нем отзываются в высоких сферах! Это добрый знак. Только бы не спугнуть удачу.

– Благодарю вас, князь, за столь лестную оценку более чем незначительных моих стараний…

Ротмистр улыбнулся так приятно, что барышня у окна, то и дело стрелявшая в него глазками, заулыбалась тоже.

– Ваша скромность делает вам честь. Значит, я не ошибся… Тогда, если позволите, изложу причину, по которой вынужден искать вашего участия.

От таких слов Шереметьевский должен был расцвести. Но опять же не был барышней. А им только дай расцвести: расцветут так, что только держись. Начальник сыска всего лишь обратился в слух.

Дело оказалось вот в чем. Одна «добрая знакомая» ротмистра, имя которой из вежливости не было названо, но Шереметьевский прекрасно понял, о ком идет речь (потому что об их «знакомстве» сплетничала вся столица), милая барышня, блестящий талант и бесподобная актриса, попала в чрезвычайную ситуацию. Ей поступили угрозы.