Покаяние способно уберечь от повтора трагедии, но мы и этого до сих пор не сделали. Покаяться, извиниться перед теми, кому искорежили жизнь, поклониться тем, кого лишили права жить, помянуть их не на собственной кухне, а с высокой трибуны, открыто, во всеуслышание. Так и не смогли. Вот и дожили, что дети удивленно спрашивают своих незаконно пострадавших родных: «Не верится, что невиновных уничтожали. Может, 5–7 человек попали в тюрьмы по ошибке, но остальные…» Дети не знают правды, с внуков и вовсе спрашивать нечего.

Многие читали доклад Хрущева о культе личности? Шуму вокруг было много, но прочитать смогли единицы. Сейчас есть Интернет, такая возможность появилась, но кому сегодня нужен этот доклад? Вот мы и вернулись к прославлению сталинизма с фашизмом. Потому и спрашиваю: «Петя, родной мой, пусть те, кто не ведал и творил, – несчастные люди, а тех, кто ведал и творил, их тоже прощать надо?»

Следователь, который вел мое дело с громким обвинением в измене родине, кричал на меня:

– Зачем тебе нужен был этот Лещенко – отщепенец и белогвардеец? Ты бы заслуженной артисткой стала. У тебя все должно было удачно скласться (он употреблял именно это слово, хотя производил впечатление грамотного человека. – В. Л. ). Ну зачем ты на его концерт пошла? Зачем уехала с ним?

– Полюбила.

– Думать головой надо было. Теперь срок за любовь свою получишь.

Позже, в лагере, да и потом на воле, когда от обиды за судьбу свою нескладную сердчишко болью перехватывало, не раз задавала себе один и тот же вопрос: если бы все сначала начать, пошла бы я на твой концерт? Ответ был всегда один: да, да, да! Не могу сказать, что ни о чем не жалею. Жалею. Ошибки были. Глупостей по молодости сотворила немало. Сегодня многое я бы иначе сделала. Но с тобой, и тогда, и сейчас: на край света не раздумывая! Я получила от тебя в наследство самое дорогое – любовь. И пусть слишком маленький срок мне был отмерен, десять лет счастья, но это были мои десять лет Счастья.

Больше полувека миновало, крепко жизнь меня оземь стукнула, мечты и сказки давно позади, уже пора на небеса к тебе собираться, а я верю, что только любовь права, только любовь способна на безрассудство, только в любовь верю.

Мне исполнилось девятнадцать, и я полюбила, и все устои праведные рухнули. Конечно, не пристало так рассуждать мне, воспитанной в образцовой семье коммуниста, ответственного работника погранотряда НКВД. Мне, выросшей в доме, где главными ценностями были портрет Ленина на стене и разговоры о будущем, которое надо строить со своим народом, не выбиваясь из строя, единой толпой, в ногу, плечом к плечу и – вперед, в светлое завтра.

Только мои мечты были далеко-далеко от домашних установок, хотя я очень дорожила своими близкими, своим домом. Любимой мелодией был не заводской гудок, и не строем ходить я хотела. Консерватория, сцена, слава, поклонники были моей мечтой. И, простите, грешна, красивые платья и туфельки нестоптанные мне снились.

Я не воспринимала как трагедию то, что приходится довольствоваться малым. Пианино, подаренное учительницей музыки, аккордеон, данный на время приятелем, единственное выходное платье, пальто, перелицованное из маминого старого, да гордость отца – проигрыватель с пластинками советской эстрады. Тем, у кого было больше, не завидовала. Тем, кто хуже жил, сочувствовала и старалась делиться с ними, чем могла. Нет-нет, уж если обещала быть до конца честной даже в мелочах, то скажу, что жутко злилась на одноклассников, на перемене разворачивающих свои завтраки – бутерброды с колбаской, сыром, французские булочки. В том поедании домашних завтраков в середине 1930-х был некий садизм по отношению к другим. Не хочешь делиться – отойди в сторонку и ешь на здоровье! Ведь большинство оставалось без школьных завтраков. Мне мама готовила бутерброды из кусочков черного хлеба – посыпала сахаром и чуть-чуть поливала чайной заваркой, чтобы сахар не рассыпался. Тогда я стыдилась своих завтраков, было ощущение, что тебя хотят унизить.

Уже в Бухаресте, уплетая белую булочку с хрустящей корочкой, я вспомнила об этом. Рассказала тебе. Ты готов был все булочки скупить для меня. С трудом остановила твой порыв:

– Не булочки мне нужны. Запах выпечки напомнил о том давнишнем унижении. Ведь так, как мои бывшие однокашники, стыдно поступать?

– Не стыдно. Тот, кто так поступает, думает иначе. Вот ты садишься за рояль, играешь Чайковского, а другая девочка не умеет играть, у нее только булочка, которой она может похвастаться.

– Но я, когда играю, не хвастаюсь. Что же, мне самой себе играть или только тем, кто умеет? Булочка и музыка рядом быть не могут.

– Могут. Просто ты гордишься своим умением, а подружка – маминым бутербродом. Ее пожалеть надо было и еще свой бутерброд отдать.

Твои неожиданные выводы были хорошей школой доброты и понимания. Вроде бы все просто и правильно, но у меня в голове другие выводы-заготовки были. Как внушали мне, так и я пыталась всех перевоспитать правильными лозунгами. Ты меня приучал думать иначе: каждый поступает так, как он считает нужным. Если он поступает плохо, то это его проблемы.

Не судите, да не судимы будете…

О тебе, певце Петре Лещенко, в нашем доме никогда не говорили, и пластинок с записями твоих песен не было, ведь ты в запрещенных ходил. Но я слышала о тебе, знала, что ты есть. До сих пор перед глазами одна картинка нет-нет да всплывет.

…Мы в гостях у маминой старшей сестры, тети Мани. Тогда в продаже появились первые советские радиоприемники. У тети Мани был такой, СДВ. Почему-то владельцы были недовольны маркой – первую букву расшифровывали ругательным обращением к изготовителям, а дальше следовал призыв: «Деньги верните!» Но маму с тетей все устраивало. Если покрутить ручку настройки приемника, то можно было поймать «вражеские голоса», которые никуда не звали, по крайней мере я этого не слышала, а песни иностранные крутили. Эмигранта Лещенко часто передавали польская и болгарская радиостанции. Слышимость была плохая, но мама с тетей Маней – они тебя обожали, – приложив ухо к приемнику, слушали в твоем исполнении «Татьяну», «Чубчик». Потом тихонько напевали. Я наслаждаться музыкой вперемешку с шипением и скрипом не желала. Так что о тебе и твоем репертуаре имела очень приблизительное представление.

Когда увидела в городе афиши с твоим портретом, а знакомые музыканты подтвердили, что Лещенко должен приехать в Одессу с концертами, что им предложили войти в твой сборный оркестр и, если захочу, они могут провести меня на репетицию, я тут же согласилась. Лишь подумала тогда, как хорошо, что отец ушел на фронт, он не пустил бы.

Репетиция и знакомство с тобой, Маэстро, состоялись. Я получила из твоих рук контрамарку на тот концерт.

Метроном начал отсчет моего десятилетнего счастья.

До знакомства с тобой, до того, как отсчет начался, моя жизнь протекала достаточно однообразно. Хотя в Одессе и серые будни – разноцветная мозаика. Ты часто просил меня рассказать о нашем городе. И я устраивала для тебя музыкальные спектакли, представляя Одессу, какой ее знала и любила.