не планировали делать предметом исследования, то есть к произведениям, почитаемым многими «макулатурой»: коммерческим изданиям, массовой и жанровой литературе (детективам, фантастике, приключениям и тому подобному). Нам стало ясно, что невозможно только анализировать тексты и обсуждать исключительно высоко оцениваемые художественные произведения и при этом во всей полноте охватить те огромные изменения, которые произошли с детской литературой за последние три десятилетия. Изучение куда более широкого спектра произведений подтвердило наше понимание того, что именно взаимосвязанность развития относительно примитивных и высокоинтеллектуальных текстов оказалась центральной в формировании литературного канона3. Подобное взаимодействие может происходить многими путями, и в последующих главах мы будем обсуждать три такие возможности: 1) массовые жанры служат «песочницей», где могут возникнуть куда более сложные произведения; 2) жанровая литература приучает читателя к новому типу героев и подготавливает читательскую аудиторию к принятию новаторских текстов; 3) массовая литература до такой степени заполняет рынок, что это вызывает общественный протест против пагубного состояния культуры и отсутствия «качественной литературы».

Последний момент оказался особенно важен в случае постсоветской России, где возобновление интереса к популярной и жанровой литературе породило целое поколение читателей, что позволило писателям, склонным к более серьезным жанрам, разрабатывать новые направления при создании литературных текстов. Тем, кто занимается культурологическими исследованиями, выражение «литературный текст» может показаться слегка устаревшим, однако литература в России – и под этим мы понимаем художественные тексты, обладающие высокой эстетической и культурной ценностью, – остается важной частью создания культурного продукта. Если учесть подавление гражданского общества в имперскую и советскую эпохи, становится понятно, почему литература в России в течение двух последних столетий служила влиятельным полем гражданских и моральных дебатов. Тексты для детей и подростков, опубликованные за последние три десятилетия, продолжали обсуждать волнующие российское общество вопросы: что происходит с семьей, образованием и конфликтом поколений в постсоветской России; эти тексты обращались к юным читателям как к гражданам глобального мира.

Несмотря на то что детская литература – это та область исследований, которая особенно страдает от дискриминационных, устаревших и предвзятых взглядов, произведения, написанные для детей и подростков, невероятно важны для того, чтобы лучше понимать передачу культурных ценностей, социализацию молодежи и влияние стремительных социальных перемен на последующие поколения. Большинство тех, кто живет в Соединенных Штатах, мало знает о переменах, происходивших последние три десятилетия в российском обществе, отчасти потому, что после окончания холодной войны Россия почти исчезла со страниц американской печати. Как только Россия под властью Путина стала утверждать себя на международной арене, в западных средствах массовой информации снова появились устаревшие стереотипы, отсылающие читателя к периоду холодной войны. В ситуации постоянного обсуждения российского авторитаризма, коррупции и имперских амбиций куда более интересные и менее заметные культурные изменения оставались без внимания. Невозможно, да и не нужно отрицать политический контекст, однако очень важно было попытаться понять культурный расцвет в области российский литературы для юных читателей.

Поразительные различия между новой российской детской литературой и ее эквивалентом советской эпохи не должны никого удивлять – после 1991 года российская книжная индустрия изменилась радикальным образом. Определяемая рыночными законами, а не централизованной экономикой, современная детская литература явилась порождением совершенно иной инфраструктуры и иного социального контекста. В результате повторяющегося цикла финансовых крахов 1990‐х годов, которые привели миллионы семей с детьми к тяжелейшим материальным потерям, произведения для детей и подростков, которые начали публиковаться после окончания советского периода, сразу же перестали изображать детство исключительно счастливой порой. Тяжелейшие условия существования в 1990‐х годах огромного, никому точно не известного числа детей и отражение этих тягот в произведениях того времени напоминают нам, что распад государства – это жестокий, травматичный процесс, который по большей части сказывается именно на тех, у кого меньше всего власти, в частности на детях. Однако, успешно разоблачая советский миф о счастливом детстве, создатели новой литературы не отказались от продолжения русских литературных традиций как таковых: они обсуждали сложнейшую российскую историю с той прямотой, которой недоставало государственным школьным программам, честно и достоверно описывая развал государственных, в том числе и школьных, структур. Многие современные детские авторы в своих книгах прямо цитировали произведения советской эпохи и дореволюционной классики, таким образом помещая самих себя в рамки живого русского литературного канона4. Эти авторы включали в свой репертуар такие популярные в мире жанры, как литература young adult, но считали себя частью русской традиции, которая всегда сразу же отзывалась на присущие каждому времени социальные болезни. Такая ситуация отражала давние споры, начавшиеся еще в середине XIX столетия, когда славянофилы и западники постоянно обсуждали взаимодействие явных внешних влияний на культурное развитие России и более самобытных отечественных течений5.

Важным аспектом постсоветской литературы для детей и подростков являлась ее прямая перекличка с тенденциями развития детского книгоиздания 1920‐х годов. Оба эти периода характеризовались тем, что замена, каждый раз на противоположную, умирающей политической системы заставляла снова и снова обсуждать тему детской социализации и роль литературы в этом процессе. Революционная литература 1920‐х и революционная литература 1990‐х годов оказались крайними точками советского эксперимента, поскольку знаменовали собой начало и конец государственного проекта по достижению социального равенства путем воспитания в духе коллективизма. Это утопическое видение поначалу выглядело удивительно светлым и невероятно радужным, но под конец мучительно выцвело. В 1920‐х годах взрослые, представлявшие себе детей природными коллективистами и будущими коммунистами, видели иные исторические перспективы, нежели взрослые в 1990‐х и начале 2000‐х годов, когда эти взрослые оказались свидетелями огромного ущерба, причиняемого детям тем самым государством, которое утверждало, что воспитывает и защищает их. Если писатели 1920‐х годов считали детей «сырым материалом», который можно лепить по государственному образу и подобию, то те, кто творил в 1990‐х, прожили достаточно внутри советского эксперимента и на себе испытали его принудительную силу; они воспринимали детей носителями перемен, теми, кто сможет построить новую страну на обломках провалившейся советской идеи6. Как и многие другие взрослые авторы детских книг, писатели начала и конца советской эпохи были склонны подниматься на борт корабля политических перемен со своим собственным багажом.

В самом начале советского периода на радикальные перемены в детской литературе повлиял такой фактор, как изменение отношения к классовому неравенству, капитализму и потребительской культуре. Утопические цели создания бесклассового общества в большой степени сформировали представление о детях как о фундаменте будущего. Дети – герои советских детских текстов – часто воплощали линию партии на социальное равенство; их бескорыстные действия создавали живые модели еще не воплотившегося будущего. По контрасту с этим, в постсоветскую эпоху бесконечное обсуждение зарождающегося, но еще не вполне родившегося среднего класса