на ночь для просушки куртки, унты, меховые носки. Подхваченные потоком нагретого воздуха, они вдруг зашевелились, закачались, словно обрадовавшись долгожданному теплу. Не прошло и пяти минут, как явно потеплело. Дружно сопели горелки. Я закрыл глаза. И вот в какой уж раз перед моим мысленным взором возникли скалистые берега Северной Земли. Здесь произошло моё крещение Арктикой, и какие-то невидимые узы связали меня с ней навсегда.

В палатке было холодно, и я всё раздумывал, вставать или не вставать. Шум, раздавшийся у входа, заставил меня открыть глаза. Кто-то, топоча, отряхивал снег, прилипший к унтам. Через несколько мгновений откидная дверь в палатку приподнялась и внутрь неё просунулся сначала один рыжий меховой унт, за ним другой, и, наконец, передо мной выросла знакомая, запорошённая снегом фигура Василия Канаки – аэролога экспедиции и моего первого пациента, которому я по ошибке всучил вместо бодрящих таблеток снотворное. Однако это недоразумение положило начало нашей крепкой дружбе, несмотря на значительную разницу в годах.

– Кончай валяться, док, – сказал он, присев на край кровати. – Сегодня грешно разлёживаться. Девятое мая. Давай одевайся, а я, если разрешишь, займусь праздничным завтраком.

Пока я, стоя на кровати, натягивал на себя меховые брюки, свитер, суконную куртку, Канаки поставил на одну конфорку ведро со льдом, на другую – большую чугунную сковородку, достал из ящика несколько антрекотов, завёрнутых в белый пергамент, и брусок сливочного масла. Затем, обвязав шнурком буханку замёрзшего хлеба, подвесил её оттаивать над плитой.

– Вы, Василий Гаврилович, распоряжайтесь по хозяйству. Будьте как дома. Пойду принимать водные процедуры, – сказал я, втискивая ноги в унты, которые за ночь от мороза превратились в деревянные колодки.

– Смотри не превратись в сосульку, а то, не ровён час, оставишь экспедицию без доктора, – отозвался Канаки.

Обернув шею махровым полотенцем, сжимая в руке кусок мыла, я выскочил из палатки. Ну и холодина! Наверное, градусов тридцать. И ветер. Промораживает до костей. Умывальником служил длинный пологий сугроб, образовавшийся с подветренной стороны палатки. Я торопливо сгрёб охапку пушистого рыхлого снега и начал так неистово тереть руки, словно решил добыть огонь трением. Сначала сухой промороженный снег не хотел таять. Мыло отказывалось мылиться, но я продолжал умывание, пока во все стороны не полетели бурые мыльно-снежные брызги. Следующая охапка снега – на лицо. Оно запылало, словно обваренное кипятком. Не снижая скорости, я растёрся полотенцем и пулей влетел обратно в палатку. Уф-ф, до чего же здесь хорошо! Теплынь. От аромата жаренного с луком мяса рот наполнился слюной.

Борис уже оделся и усердно помогал Гаврилычу накрывать на стол, на котором стояла тарелка с дольками свежего лука, нарезанная по-мужски крупными кусками копчёная колбаса и запотевшая бутылка без этикетки.

Скрип снега возвестил о приходе нового гостя. Это был Володя Щербина. В недавнем прошлом лихой лётчик-испытатель, о чём красноречиво свидетельствовали четыре ордена Красного Знамени, он не сразу отважился перейти в «тихоходную» авиацию. Всё решила случайная встреча с известным полярным лётчиком А.Г. Крузе. Полгода спустя он уже сидел за штурвалом полярного Си-47.

– Здорово, братья-славяне! С праздником! А вот это, так сказать, мой личный вклад в общее дело, – сказал он, доставая из глубокого кармана кожаного «реглана» бутылку армянского коньяка. – Сейчас народ ещё подойдёт. Весь наш экипаж, не возражаете? – Он присел на банку из-под пельменей, расстегнул «реглан» и… задремал. Сказалась усталость от напряжённых полётов последних дней.

Тем временем Борис успел перелить воду, полученную из растаявшего льда, из ведра в большую кастрюлю, вскрыть банку с пельменями. Все нетерпеливо поглядывали на кастрюлю, из которой доносилась глухая воркотня.

Наконец Борис снял крышку и, глубокомысленно хмыкнув, заявил, что «пельмень всплыл и можно начинать».

– Сейчас мы ещё строганинки организуем, – сказал Щербина, поднимая с пола свёрток, в котором оказалась отличная крупная нельма. Скинув «реглан», он извлёк из кожаных ножен матово поблёскивающий охотничий нож с красивой наборной рукояткой из плексигласа, уткнул закаменевшую на морозе рыбину головой в рант ящика и пилящими движениями снял тонкий слой кожи с мясом.

– Ну как? Пойдёт?

– Толстовато, сынок, – критически заметил Канаки. Уж он-то знал толк в этом деле и за свои многолетние скитания по Арктике съел строганины больше, чем мы все, вместе взятые.

– Виноват, исправлюсь, – сказал Володя, и следующая полоска, тонкая, полупрозрачная, завилась, словно древесная стружка.

Пока Щербина строгал нельму, я извлёк из кухонного ящика бутыль с уксусом, пачку чёрного перца, банку горчицы, налил полную тарелку уксуса, добавил две столовые ложки горчицы, от сердца насыпал перца и, тщательно размешав, торжественно поставил адскую смесь для макания строганины в центр стола.

– Вот это воистину по-полярному. Тебя, док, ждёт яркое кулинарное будущее. (Увы, время показало, что Канаки не ошибся.) К такой закуске не грешно налить по двадцать капель.

Мы подняли кружки. За стеной послышался звук шагов. Кто-то подбежал к палатке.

– Эй, в палатке! Доктор дома?

– Дома. Заходи погреться, – отозвался я, обильно посыпая свою порцию пельменей чёрным перцем.

– Давай быстрее к начальнику. Кузнецов срочно вызывает.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – недовольно пробурчал Канаки. – И чего им там неймётся в праздник!

– А может, случилось что? – осторожно предположил Рожков.

– Случилось не случилось, а идти надо, – сказал я, поднимаясь и нахлобучивая на голову мохнатую шапку. – Начинайте пока без меня.

Палатка штаба была недалеко, но пока я добежал до неё, меня охватило смутное чувство тревоги: неужели действительно случилась авария? Надо сказать, все эти месяцы я жил в состоянии постоянного внутреннего напряжения. Это чувство гнездилось где-то глубоко в подсознании: читал ли я книгу, разрубал ли снег на взлётной полосе, отогревался ли в спальном мешке, беседовал ли с ребятами в минуты отдыха или долбил лунку в ледяной толще здесь, в самом центре Северного Ледовитого океана, за тысячи километров от земли, я был единственным врачом, и ответственность за благополучие, здоровье, а может быть, и жизнь товарищей по экспедиции тяжким грузом лежала на моих едва окрепших плечах.

Правда, до сегодняшнего дня моя медицинская практика была довольно скромной. У одного разболелось горло, другой порезал руку, у третьего случился приступ радикулита. Иногда, постанывая от зубной боли, заходил какой-нибудь «полярный волк» и, держась за щёку, с ужасом взирал на кипящие в стерилизаторе кривые щипцы. Но кто знает, что случится завтра. Ведь Арктика может преподнести самый неожиданный сюрприз. И тогда… Не хотелось думать, что тогда. Хорошо, если льдина, на которой очутился пострадавший экипаж, будет ровной, без трещин и торосов, и самолёт, вылетевший на помощь, сможет совершить посадку. А если не самолёт? Впрочем, на этот случай в тамбуре