— Ростислав Иванович, растапливайте печку! Мальчики, бегом за дровами!

Трижды зима сменяла лето, и вот наступила весна… Чу! Что это? Будто плачет кто-то?.. Плакали, присев на крыльце, вернувшиеся хозяева. И Володенька плакал: так жалко Павлушу, он уже никогда-никогда не увидит нашу милую дачу! Павлик умер от воспаления легких в жарком среднеазиатском городе.

Дров, чтобы протопить выстуженную ветрами, холодными дождями и морозами дачу, не нашлось: исчезли дрова, все до единого полена. И не мудрено. Вон и сосны в Счастливом как поредели! А березы и елки с тонкими стволами пропали вовсе. Вдоль железнодорожного полотна, на полянах в лесу, на склонах глубокого оврага, где мальчики когда-то играли в войну, в разведчиков, — везде обнажились под апрельским солнцем черные картофельные делянки.

Поседевшие старожилы, «счастливчики», как шутили до войны меж собой соседи, тоже рьяно взялись за огородничество, и мало кто не набил жестокие кровяные мозоли тупыми лопатами и ржавыми кирками, прежде чем в пустой песчаной земле с сосновыми иголками появились первые жалкие всходы. Появились — и пропали засушливым летом.

Караси в озере тоже будто пропали. Володенька целый день просиживал с удочкой, чтобы к возвращению отца со службы мама смогла приготовить уху — жидкий суп, лапша лапшинку догоняет, с колючими рыбьими косточками.

Только ведь и плохое — голод, неустроенность, жгучие слезы, — так же как хорошее, когда-нибудь обязательно кончается. Зарос высоченным репейником, иван-чаем и вездесущей крапивой глубокий овраг, затрепетали на ветерке юные березки, под колючими свежими елками вылезли после грозы сопливые желтые маслята.

Володенька, на радость родителям, окончил школу с отличием, с красным дипломом — Бауманский институт.

Ростислав Иванович умер в семидесятом. Просто уснул в кресле на солнышке. Как старый Форсайт. Так и не дождавшись свадьбы сына. Все мужчины Каширины почему-то женились поздно…

Дальше повествование пошло от первого лица.

— Агнесса Федоровна скончалась в восемьдесят втором. Осенью, только-только мы с дачи вернулись в Москву, к себе на Чистые пруды. А мой дорогой Володенька, Владимир Ростиславович, умер… от инфаркта в восемьдесят шестом. Ему было всего лишь пятьдесят два… — Зинаида Аркадьевна снова отложила в сторону тупой огрызок ножа, которым чистила картошку к обеду, и вытерла слезы рукавом выцветшей кофты с пуговицами через одну.

У Люси нестерпимо сосало под ложечкой. Вроде пригласили к обеду, а солнце, выражаясь литературно, уже сильно клонилось к западу.

Чтобы дочистить десять проросших картофелин размером с грецкий орех, у разговорчивой Зинаиды ушло еще минут сорок. Молодежь — Лялька с Ростиком, — вернувшиеся с долгой прогулки на озеро, отправились играть в мяч за калитку, однако скоро приплелись обратно и уселись на крыльце с разломленным Лялькой пополам батоном. Картошка все никак не закипала. Оказалось, хозяйка — ой, я стала такой рассеянной после смерти мужа! — хотя овдовела она не вчера и не позавчера, — забыла поджечь горелку. Время до обеда скоротали за экскурсией по скрипучей, накренившейся, будто Пизанская башня, огромной трухлявой даче.

— Здесь был кабинет Ростислава Ивановича… Это спальня Агнессы Федоровны… — Комнаты напоминали зальчики бедного экспонатами провинциального дома-музея. — А здесь у нас лестница на второй этаж. Только, пожалуйста, не беритесь за перила, они могут отвалиться… И не выходите, пожалуйста, на балкон, он у нас держится на честном слове.

Ляльку вся эта рухлядь приводила в восторг, хотя вряд ли ее восторги проистекали от страстной влюбленности, когда очарование возлюбленным распространяется на всё и всех, кто его окружает. Улучив момент, Лялька со смехом шепнула Люсе:

— Типичная курица!? Кудахчет, кудахчет… Лучше б поесть приготовила.

Возвращалась домой в тот вечер Люся одна, отчаянно рассерженная на Ляльку: упрямая девчонка наотрез отказалась уехать вместе с ней и, не желая понять, что ее поведение может показаться старорежимной Зинаиде Аркадьевне неприличным, осталась ночевать у Кашириных.

Злая и голодная, Люся ворвалась в квартиру, бросила сумку на вешалку и наорала на мать, которая вылетела навстречу, чтобы получить полный и немедленный отчет о поездке к будущим родственникам.

— Что ты вертишься под ногами! Можно мне, в конце концов, переодеться и умыться?!

— Кто ж тебе не дает? Мойся хоть до утра. — Мать обиделась и, кинув Люсе под ноги домашние тапочки, убралась на кухню.

— Ладно, мам, извини. Дай что-нибудь поесть, ради бога.

— Ради бога! — обиженно передразнила Нюша и, хлопнув дверцей холодильника, принялась ворчать: — То не жрут ни черта, фигуру соблюдают, то им вынь да положь есть подавай! Хорошо, бабка догадалась коклет нажарить. Правильно говорят: на чужой каравай рот не больно-то разевай.

Подперев голову кулачком, она долго наблюдала, как Люся с жадностью расправляется с гречкой и котлетами, и все-таки не выдержала, спросила с хитрой крестьянской усмешечкой в прищуренном глазу:

— Чего ж сватья-то тебе не накормила? Жадная или как?

— Или как… Не, ничего тетка, бывают хуже. Но слегка с прибабахом. Бывшая пианистка. Говорит, всю жизнь берегла руки, однако, сдается мне, руки у нее изначально не из того места растут. Из тех набалованных дамочек, что всю жизнь изображают из себя наивных девочек. Если бы мы с Лялькой не привезли торт и колбаски, то угощать дорогих гостей пианистке было бы нечем. Я, честно говоря, разозлилась, выпила за здоровье жениха и невесты глоток какого-то мутного клопомора из фамильного графинчика и откланялась.

— Еще б не разозлиться! — с готовностью поддержала Нюша, обрадованная, что ее наконец-то посвятили в детали. — Ну, ладно, пианистка эта — руки-крюки, в пудре нос, так сынок, чай, мог обзаботиться, чтоб будущую тещу принять как положено? Или он тоже… малость того? — Мать покрутила пальцем у виска и сама же перепугалась: — Придурковатый, да? Отвечай, Люсинка! Хватит уж тебе жевать-то, дело серьезное. Может, надо свадьбу отменить, пока не поздно?

— Как будто Ляля послушает нас с тобой! Она же упертая, как сто тысяч чертей. Кстати, ты не в курсе, с чего это она вдруг бросила своего диджея Сашку и столь скоропостижно собралась замуж? Ты ж у нас ее лучшая подружка.

— Вспомнила! Когда это было? В том-то и беда, что ничего мене она нынче не рассказывает, — пожаловалась Нюша с таким печальным вздохом, что Люся поверила ей безоговорочно. — А может, Люсинк, не она Сашку бросила, а он ее?

— Конечно! То-то он названивает каждый день и выписывает восьмерки на мотоцикле у нас под окнами. Нет, наша красавица сама его отшила… Ладно, мам, пошли спать. Что-то я прямо с ног валюсь. Перебрала, наверное, свежего воздуха с непривычки.

С удовольствием растянувшись на Лялькиной тахте, где было гораздо удобнее, чем на узкой раскладушке в кухне, она грешным делом подумала: хорошо, что девчонка осталась ночевать у своего Ростика! По крайней мере, хоть завтра не придется вскакивать ни свет ни заря, чтобы освободить кухню для желающих позавтракать.