Вдохновенный пассажир отвернулся к окну и, не снимая с лица улыбки, погрузился взглядом в расцвеченный восходящим солнцем пейзаж. В его глазах, как бы подтверждая только что сказанное, жило своей обособленной жизнью сожаление, не затеняющее, впрочем, радушия и очарования, но изрядно добавляющее к его личности доверительности и симпатии.

Монах не встревал в монолог попутчика. Несмотря на образовавшийся интервал в разговоре, он чувствовал, почти знал, что собеседник высказал ещё не всё и что в очень скором времени продолжит. Он не ошибся. Выдержав весьма непродолжительную паузу, тот, не отрываясь от окна, действительно заговорил.

– Но я имею прямое отношение к живописи. Я собиратель. У меня есть небольшая, совсем небольшая ещё коллекция художников одной не старой, не очень пока известной, но весьма примечательной и интересной школы. Я начал собирать её несколько лет назад, сначала, как и многие, просто для оформления интерьера дома, а потом втянулся, знаете ли, даже увлёкся. И это моя вторая жизнь, в ней я преображаюсь, взлетаю, … мм… отдыхаю от первой, дополняю, … мм… даже исполняю её. Вот так бы я сказал.

– А у меня всё не так, всё наоборот, – заговорил, наконец, чёрный человек, определяя каким-то подсознательным чутьём, что пришла его очередь. – И себя я знаю, и место своё, не сомневаюсь в нём ни разу,… а только иду куда-то … мимо, будто успею ещё вернуться. Вот уж пятый десяток разменял, а всё иду,… не дойду никак. И кидает меня из стороны в сторону, увлекает, зажигает,… всё звёзды, звёзды, звёзды… яркие, горячие, манящие, одна ярче другой… А всё не те, всё не мои… И ведь знаю, что не мои, не обманываюсь на их счёт, не искушаю судьбу. Свою-то звёздочку будто про запас держу, в шкатулочке заветной, что на дубе том, где русалка на ветвях сидит[10]. Дескать, вот напитаюсь всяко-разным, напробуюсь, насытюсь до тошноты, тогда и к ней Любимой,… заждалась уж, небось. Только дорога к тому дубу всё больше забываться стала, зарастать тернием, нехоженая. Так и живу – путник без дороги, инок без обители, патриот без отечества. «Всю жизнь ломать одну комедь и, умирая, умереть…»…

– Как-то уж больно мудрёно, – перебил его попутчик и, казалось, совсем не заметил этого, будто имел на то своё неоспоримое право. – Я уж было составил об вас свой вердикт: ваша внешность, молчаливость, некая отрешённость. А теперь и не знаю даже, прав я был или не прав, – вдохновенный пассажир пристально всматривался теперь в чёрного человека, а в глазах его вдруг появилась лукавая хитринка. – Нет, правда, разрешите моё недоумение, если это, конечно, не секрет. Кто вы?

– Да какой там секрет? – с готовностью откликнулся монах. – Писатель.

– Писатель?! – неподдельно удивился собеседник и даже несколько отстранился от столика, будто пытался разглядеть попутчика как бы со стороны, более полно и перспективно что ли. – Вот уж не подумал бы… Даже странно… Я, знаете ли, по роду своей деятельности много работаю и общаюсь с людьми, люди мой основной рабочий … мм … материал. Так что с годами я стал весьма приличным физиономистом. Это мой конёк. Мне часто удаётся по одной внешности распознать человека, уж поверьте мне. А вы… А вас… – он даже как будто бы обиделся, заподозрив своего визави в неискренности. – В вас я совсем не увидел писателя. Они такие… Вас я принял скорее за… – неожиданно говоривший осёкся, будто налету поймал готовое сорваться с языка неосторожное слово, – … за художника, – наконец нашёлся радушный пассажир и снова заулыбался. Было видно, что он остался доволен своей находчивостью.

– Вы угадали. Я и это пробовал. И поверьте на слово, не без успеха, – согласился чёрный человек и тоже улыбнулся в ответ. – Только ведь вы не то хотели сказать, правда? Вы хотели сказать – за монаха, не так ли? И тоже попали бы в точку. Вы прекрасный физиономист, уверяю вас, – сказал он утвердительно-убеждённо. Ему почему-то хотелось поддержать собеседника, подфартить ему что ли. Но совсем не из слащавой лести, а из симпатии, по искреннему к нему расположению. И это ему, по всей видимости, удалось. – Хотя… какой из меня монах? – продолжил он после короткой паузы и опустил глаза. Какая-то неприятная мысль омрачила его улыбку и вернула в прежнее состояние задумчивости. – Очередное испытание очередного поприща. Всё только проба, всё временно, всё тленно…

– Ну, зачем же так? Может, ещё наладится… – чистосердечно попытался успокоить монаха радушный пассажир.

– Нет. Не наладится. Да и не нужно… Уже не нужно. Как раз сегодня я покинул свой монастырь. Теперь уж навсегда. Возвращаюсь домой, в Москву, в мир.

Некоторое время оба молчали. Но неловкость паузы не удовлетворяла ни одного, ни другого. Нужно было как-то сменить тему, заговорить о чём-то нейтральном, отвлечённом, более жизненном.

– Ну, раз уж мы, так стремительно опережая естественный ход событий, обменялись верительными грамотами, – нашёлся первым радушный пассажир, – то пора, наверное, и представиться друг другу, чтобы познакомиться, так сказать, вполне. Дорога предстоит ещё длинная, и она мне, не скрою, уже не кажется скучной.

Он вновь сиял самой приветливой и обворожительной улыбкой, даже чуточку привстал для официальности и протянул собеседнику ладонь для рукопожатия.

– Пётр Андреевич. Берзин.

– Аскольд, – охотно и даже с радостью согласился тот, привстав в ответ.

– А по отчеству, простите? – несколько притормозил первый.

– Да бросьте вы, я не привык как-то к отчеству, возраст ещё не тот. Просто Аскольд.

– Прошу меня извинить, но я себя тоже стариком не считаю. А на отчестве всегда настаиваю исключительно ради уважения к отцу. Я моего очень люблю и почитаю, надеюсь, и вы своего тоже. Обращением же по имени-отчеству я приношу некую дань уважения к дающим нам жизни. Вы согласны со мной?

– Аскольд Алексеевич… Богатов.

– Вот это другое дело.

И они горячо и плотно пожали друг другу руки.

– А не принять ли нам по рюмочке коньячку? За знакомство, – Пётр Андреевич сам обрадовался удачной идее, с шумом хлопнул ладонями и потёр их друг о друга.

Аскольд задумался на секунду.

– Простите,… я человек сугубо светский и слабо разбираюсь в монашеских правилах, – заметил его замешательство Берзин и поспешил ретироваться. – Если что, если монастырские обеты запрещают, то… я тоже не буду… искушать вас. У нас ведь пост сейчас вроде? … я слышал.

– Нет-нет, что вы, – встрепенулся Богатов, – я невольно смутил вас, простите, – он снова заулыбался и, подавшись чуть вперёд, определил руки на краю столика. Будто демонстрируя этим, что готов к трапезе. – Монашеских обетов я не давал, не успел. Я послушник,… и то бывший. К тому же пост закончился как раз сегодня. Нынче праздник. Так что… если вы не передумали, то… я с удовольствием.

Пётр Андреевич с готовностью достал свой чудесный дедморозовский пакет и извлёк из него красивую коробку дорогого французского коньяку, а также два маленьких пластиковых стаканчика, нарезанный тоненькими кружочками лимон в пластмассовом дорожном контейнере и увесистую гроздь мясистого чёрного винограда.