Ян в истерике бился. Кричал, что теперь и меня, и его, и его жену, и его сына, и даже его дочку замужнюю, которая в Гиени живет… Короче, что всем нам плохо будет. Этим же вечером я еще десяток «мстителей» разогнал. А на следующий день их двадцать пять пришло. Ну тогда я за топор взялся… Мне за убийство потом слова плохого не сказали – очень уж осточертело страже городской местных подонков вежливо не замечать.

Яна после моего отъезда снова обидеть пытались. Я бы, может, плюнул на это да забыл. Но мужик во время того побоища со мной рядом мечом отмахивался. А это не забывается. В Удентале тогда трактирщики порядочные попадались. Им только стимул нужен был… В общем, вернулся я через полгода. Узнал о безобразии. Нашел дворянчика того, что всю эту бучу затеял. Ну и… В общем, гарантировал Яну неприкосновенность.

С тех пор я в «Серой кошке» – гость желанный. А кроме того, и в Удентале ко мне попривыкли. Это греет. Должно же быть в мире место, где от тебя не шарахаются, Огнем себя осеняя.

Широкий, вымощенный камнем тракт тянулся за горизонт. Синее небо. Крохотные зеленые рощицы. Ухоженные, издалека кажущиеся даже симпатичными деревеньки. Ехать бы и ехать. Радоваться жизни, солнцу, хорошей погоде.

Элидор хмуро смотрел на окружающую его благодать, перебирал в пальцах поводья и машинально, без должного чувства, благословлял изредка попадавшихся на дороге крестьян. Крестьяне, впрочем, понятия не имели, что такое благословение силы не имеет, и принимали знак Огня с благодарностью. Эта их тупость раздражала Элидора не меньше, чем безмятежное свиристение птиц.

«С ума все посходили, что ли? – Монах без всякого интереса скользнул взглядом по стройной, потупившей глаза девушке, спешившей куда-то с корзинкой, – Что я там сделаю, в этом Эзисе? Без языка. Без привычки. Штезаль!» Он ощутил вдруг острую потребность вытянуть кого-нибудь плетью. Просто чтоб душу отвести. И поспешно усмирил это недостойное желание. Все равно дорога впереди была пуста. А бить лошадей Элидор не позволял себе даже в самом гадком расположении духа. Лошадь – это ведь не человек. Ее бить незачем.

Монах дал коню шенкелей, и зверь послушно пошел легким галопом. Заводной держался рядом, вытянув тонкую морду и кося на человека темно-фиолетовым глазом.

Покачиваясь в седле в такт ровной поступи скакуна, Элидор попытался вспомнить уроки брата Павла. Вздохнул глубоко, начал медленно, размеренно считать до двадцати пяти и, дойдя до одиннадцати, понял, что взорвется сейчас просто от того, что пытается сам себя успокоить. Лучше уж вообще ничего не предпринимать. Злость должна была пройти. Рано или поздно. В конце концов она всегда проходила.

Проще всего, конечно, было бы прикончить кого-нибудь быстро и весело. Да некого было убивать.

– Отец Лукас, – Шарль замялся, но продолжил решительно, хотя и не без внутреннего трепета, – простите за неуместное любопытство, но… – Он вновь запнулся. Заявиться в келью к настоятелю, да еще и требовать от того отчета – раньше Шарль не позволял себе такой наглости. И не позволил бы никогда, не иди речь об Элидоре.

– Но? – Черный Беркут холодно взглянул на монаха. – «Но» означает, что ты собираешься задать вопрос? Задавай.

– Элидор два дня как вернулся, – пробормотал Шарль.

– Неужели? – неискренне удивился настоятель.

– Отец Лукас, его же нельзя выпускать из монастыря еще полгода. Он ведь… Ну, три срыва уже было. А брат Павел в этот раз даже начать работу толком не успел.

– Спасибо, что взял на себя труд сообщить мне об этом, – брюзгливо процедил настоятель. – Ты, Шарль, надо полагать, считаешь меня выжившим из ума старым пнем, который уже не соображает, что творит, так?

Шарль сглотнул и помотал головой. Ему ничего подобного в голову не приходило. Никогда. И не могло прийти. Ни за что.

– Что у тебя за манера всюду совать свой нос?! – Черный Беркут откинулся на спинку высокого кресла. – Длинный моруанский нос! Тебе мало досталось в Гиени?

Шарль снова помотал головой. Потом брякнул:

– Я же должен знать. Вы же потом с меня отчет потребуете. Я же…

– Когда ты научишься говорить по-румийски? – Настоятель поморщился. – Прекрати жужжать и следи за своей речью. Аналитик! Двух слов связать не может. Элидора переводят в класс «элита». Тебе это говорит о чем-нибудь?

– В «элиту»?! – восхищенно выдохнул Шарль. – Элидора?! Давно пора!

– Если он перейдет в «элиту», его заберут в Аквитон. – Черный Беркут клацнул зубами и полез за своей трубкой. – А вы нужны мне здесь! И ты это знаешь. Элидор не знает, так ему и не положено.

– А если не перейдет? – осторожно уточнил монах, так уточнил, на всякий случай, ответ он уже знал.

– Если не перейдет, значит, сдохнет там, в Эзисе, – сказал Черный Беркут то, что должен был сказать. – Это последнее испытание. Работа в экстремальных условиях.

Он замолчал. Долго раскуривал трубку. Пыхал дымом. Дергал брезгливо тонким горбатым носом. Наконец затянулся и выдохнул, прикрыв от удовольствия глаза.

– Рад?! – проскрипел совсем уж раздраженно. – Давно в Аквитон рвешься! Под магистра хочешь. Черный Беркут для вас, господин аналитик, низковато летает. А?!

Шарль не успел ответить. Настоятель вдруг вспомнил о делах и указал монаху на дверь весьма энергичным жестом. Еще и пальцами прищелкнул, шевели, мол, копытами, господин аналитик.

Шарль зашевелил. Осторожно прикрыл за собой дверь.

– Про морковь не забудь! – каркнуло из кельи. Очень захотелось сказать гадость. Ну или хотя бы подумать. Однако Шарль поостерегся. И без того было над чем поразмыслить.

Он вернулся к ненавистным морковным грядкам. Уселся на влажную землю и отрешенно уставился на зеленые хвостики ботвы.

Элидора переводят в «элиту». Сам Шарль давно уже был признан лучшим аналитиком ордена. И ему действительно полагалось бы быть в Аквитоне. Но Черный Беркут держал его при себе, а магистру объяснял, что никто, кроме Шарля, не в состоянии приводить Элидора в себя после боевых выходов.

Лучший аналитик и лучший боец. Два найденыша, воспитанных отцом Лукасом. Но Элидора, при всем том, что равных ему в ордене не было, переводить в «элиту» не спешили. Во-первых, он был нелюдем. А во-вторых, он был сумасшедшим.

Сам Элидор не видел ничего из ряда вон выходящего в своей манере убивать во время выходов всех, кто подворачивался под руку. И даже тех, кто не подворачивался. Когда эльф приходил в дом жертвы, он приканчивал там всех, начиная с того, кого нужно было убить, и заканчивая последней служанкой. Если ситуация складывалась так, что работать приходилось на улице или в другом людном месте, Элидор уничтожал охрану – даже тех, кто пытался сбежать, позабыв о своих обязанностях. Если же не было даже охраны, эльф считал выход недостойным упоминания.

С этим-то, впрочем, еще можно было бы смириться. Но вот после выходов монах становился совершенно невменяемым. Он без приключений возвращался в монастырь. И запирался в своей келье, допуская туда только Черного Беркута, Шарля или брата Павла. Повод к такой уединенности был. И очень весомый. Элидор признавался брату Павлу, что он ищет повод. Первое время, первые пару-тройку месяцев по возвращении, он все время ищет повод: кого бы и за что убить.