– Не видал Перекуса или там Гонилого какого-нибудь?

Я аж еле сглотнул: вот лужёная-то глотка!.. и зубы!

– Кай где-то тут жужжал, но замытился2 вроде, потаясь от Янки.

Я пошёл к дому Я. (обычно наша компашка там и тусовалась), а это почти километр, через мост с грязью и лужами, которые в ботинках трудно обойти. Заявившись туда, я не обнаружил никого, дома свет был погашен, только работал телевизор, в бане и посадках тоже никого.

Пошёл обратно. На мосту встретил Леночку Миронову и Сибабу. Она шла в клуб, а он увязался и так и тянулся за ней, раздражая своими выходками (он дурак по рождению, да и по воспитанию).

– Лёш, это ты, что ль, куда идёшь? Перенёс бы меня через мост! Нет, серьёзно! – пищала она, маневрируя в своих туфельках. — А то я в ту-уфф-лях – ах…

– А я в ботинках.

– Ну Лёш…

– А я в сапогах! – заорал Сибаба. – А то, блядь, в колготках и на цырлах – лепёшка наружу – отморозишь!

Я постоял немного, как будто думая (но думал я не об этом), взял её на руки и пошёл.

– Сам кабуд3 несёт – мол, вот я несу на руках — а сам рукой-то под юбку, — не унимался Сибаба, громко хлопая по болотам (так у нас зовутся лужи) в своих сапожищах. Я поставил её на землю, и мы пошли в клуб.

– Э, малолетка, чё ты на нём виснешь, Ленок, а?! Понравилось, что ль, как задрал юбку – жалко я сзади шёл – не видал!

Она действительно как-то обхватила, обвила своими тонкими руками мою руку, причём просто висящую, а не подставленную локтем, как у кавалера.

В клубе все поразились моему появлению с дамой, и она отсоединилась. Сказали, что наших нет и не видели (да мы и вообще теперь в клубе почти не появлялись – в основном из-за культа физической силы — уж очень грубое тут обхождение!). «Что ж, пойду, наверное, к Ленке Курагиной, к однокласснице! – думал я. — А кто ж мне десну расцарапал – зачем в рот сувать руку, я ж не девушка!..»

Пришла весна – пора любви; Слай стал подумывать, каким мылом лучше намылить верёвку. Он-то знал, что это низко! Знал, что надо стоять до последнего, не поддаваясь слабости, что лучшее впереди. С высоты ваших долгих прожитых лет вы смотрите на эти проблемы как на мелочи жизни, как на игру нездорового воображения, купающегося в розовом свете юности. Ему было дано посмотреть с такой же высоты, он понимал всё это, но понимал и своё…

Я, быстро передвигая ноги в резиновых сапогах (понятно, что ни в каких не в ботинках, потому что осень давно наступила) по грязи, устремился к себе в сад. Через дорогу, над гаражом горела синяя лампочка, от этого железная ограда сада пропечатывалась на весь сад по земле, которая казалась почему-то бордового цвета. Тени яблонь под ногами напоминали чёрную паутину, ничего не шевелилось – а как только я вошёл, вся эта паутина передёрнулась и поползло что-то чёрное из угла… с ужасным грохотом. Это упал железный лист с бочки. Налетел ветер; я вдыхал и чуть ли не глотал – от привычки даже не без удовольствия — растворённую в сумрачно-торжественной осенней атмосфере изморось. Торопливо достал спрятанную в кустах банку бражки. Она была заквашена мною всего дня два тому и предназначалась исключительно для других, так как в её состав входила всякая пакость, наподобие прокисшего варенья и воды из бочки в саду. Я стал думать о своей личной трагедии и большими глотками заглатывать прямо из банки.

Слай заметил, что уже стемнело, только когда увидел, как вдалеке загорелся свет в окнах родного дома. Отчим теперь уж пришёл, опять будет орать…

Парень подошёл к вязу, нежно погладил его шероховатую тёплую кору, поцеловал и сказал: «Будешь моей, Яна. Ты мне нужна… да… Может, и любви нет… Но почему ты мне не идёшь с ума? По-че-му-у-у?! Я иду с ума…» Всё расплывалось, как при примерке очков, Слай шатался, как пьяный, весенний воздух, залетающий в него, был противен, как дихлофос, под ногами чмокала грязь – кровавое месиво…

Размокшие, раскисшие листья лежат под ногами сплошным ковром, идёшь как будто по болотистой местности (как её описывают) или по лунной поверхности какой-то — на сапожищах тоже по полкило чернозёма, — и всё вокруг мокрое, мягкое и… тёплое, хотя это никакое не гниение, просто смывается, как слезами — как вода очищается в недрах земли, становясь кристально-ясной и чистой, – летняя пыль, и пот, и душные грёзы… Всё просто готовится к белоснежной равнодушной зиме.

Отпив половину за десять минут, я разбил банку сапогом и, нервно хватаясь за стволы и при этом скользя, как на лыжах, почесал к Ленке. «Щас я почешу», — думал я.

В её терраске играл магнитофон. Я постучал, и меня впустили.

Дома был какой-то шум. Слай вошёл. Мать сидела в затемнённом углу на полу, растрёпанная, с заплаканным лицом. Сорочка на ней была разорвана, голое тело в синяках и царапинах. Прямо под единственной лампочкой возвышалась фигура отчима со шлангом от старой стиральной машины [в руке — зачёркнуто]. Пьян сильно.

Я постучал, впустили. Тут были Перекус (мой сосед), Змей (Зам) и она сама. Играли в карты на кровати без света – только квадратный отсвет из окна.

– Ты, что ль, пьяный, пупок? – ощерился Змей (у него очень крупные передние зубы).

– А, сучок корявый, пришёл?! Сучье отродье! Где тебя черти носили?

– Нигде…

– Как ты, молокосос, отцу отвечаешь?!

– Сам ты пупок, — меня несколько мутило.

– Сосед, дай бражечки! – внезапно Перекус упал со стула, обхватил мои носки и как бы раздумывал: целовать их или нет.

Всё как обычно. Стали рассказывать анекдоты (я их всегда не любил и практически никогда не мог запомнить). У меня замёрзли ноги (забыл шерстяные носки), и я вытравил Змея с кровати, сел на неё, поджимая в одеяло лапки.

– Как ты, молокосос, отцу отвечаешь?! Вот, полюбуйся!