Впоследствии Елена вышла замуж за Юрия Николаевича Тынянова, друга и одноклассника старшего брата Льва.

Старшая сестра Мира стала женой первого директора Народного дома им. А. С. Пушкина И. М. Руммеля — и обе сестры Зильбер были верными помощницами своим мужьям, близко принимая к сердцу их дела и заботы. О старшей сестре Каверин почти не пишет — вероятно, слишком большая разница в возрасте определила их отдаленность друг от друга.

Старший брат Лев Александрович Зильбер прославился как известный советский вирусолог, причем по той характеристике, которую дал ему Вениамин Александрович в «Освещенных окнах», перед читателем возникает интереснейший тип человека: «Обладая даром сознательного наслаждения жизнью, он всегда готов был поступиться этим даром для достижения цели… Случай всю жизнь шел за ним по пятам. Это был случай из случаев: его исключительность соблазнительна для романиста». И далее Каверин рассказывает о том, как Лев, поступив на биологическое отделение Петербургского университета, в 1915 году участвовал в общефакультетской сходке, когда нагрянула полиция. Ему удалось бежать; выскочив в коридор, он открыл первую попавшуюся дверь и оказался в лаборатории известного профессора-гистолога А. Г. Догеля, где спокойно пил чай его ассистент, доцент А. В. Немилов. Не произнеся ни слова, доцент накинул на Льва свой халат, усадил его за стол и стал спокойно допивать чай. Вбежавшим в комнату преследователям пришлось принести извинения.

Почти весь день Лев Александрович провел в лаборатории — Немилов не выпускал его, даже когда всё стихло. А на прощание дал книгу на немецком языке, посвященную деятельности желез внутренней секреции. «После встречи с Немиловым, — писал Каверин, — начался новый отсчет времени. Не доцент Немилов, а сама биология, накинув на брата халат, усадила его на всю жизнь за лабораторный стол. Перед взглядом студента, счастливо избежавшего ареста, постепенно, с годами и десятилетиями, стала открываться такая даль, которая не мерещилась самому смелому воображению».

Всего лишь десять лет спустя после того, как гимназист Вениамин Зильбер прислушивался к спорам об Ибсене и Леониде Андрееве, доносившимся из комнаты старшего брата, Лев Александрович стал известным иммунологом, победившим чумную эпидемию в Азербайджане, раскрывшим тайну клещевого энцефалита, одним из основателей советской вирусологии. «Смелость Льва соединяется с даром предвиденья. Ошибки — он шагает через них, он уверен, что девять десятых окажется истиной, которую, если это необходимо, можно и перепрыгнуть» — так впоследствии охарактеризовал Вениамин Каверин своего старшего брата. К судьбе Льва Александровича Зильбера мы еще вернемся.

Брат Давид Александрович, о котором в мемуарах рассказано довольно скупо (причем не в «псковской», а уже в «московской» части «Освещенных окон»), был старше Вениамина на шесть лет, тем не менее он, по воспоминаниям писателя, оказался единственным, кто интересовался в первых классах его отметками. «Он был добр, миролюбив, не очень любил читать и никогда не спорил. В нем теплилось разгоравшееся с годами желание добра — он любил людей и в этом отношении был глубже и сердечнее Льва, не говоря уже о Саше… В нашей сложной, недружной семье он один был связан с жизнью всех сестер и братьев, не говоря уже о родителях — огорчался неудачами, радовался успехам.

Медицинский факультет он кончил в 1918 году, был назначен полковым врачом и еще до приезда мамы вдруг явился на Вторую Тверскую-Ямскую — длинный, бледный до голубизны, худой, с усталыми глазами на побледневшем, повзрослевшем лице… У него было мало времени — три или четыре часа, — и в эти немногие часы он высказался, открылся передо мной весь, со своим недуманьем о себе, с заботой о других, со своей добротой, невоинственностью, естественностью, и, кажется, впервые я почувствовал, что люблю его, — никогда прежде об этом не думал».

А спустя два месяца пришло письмо от комиссара из Казани о тяжелой болезни Давида, следом — письмо от врача с просьбой срочно приехать кому-то из родных в Казань: положение было крайне опасным, но проезд по железным дорогам был временно запрещен, и оставалось только уповать на благополучный исход какой-то неизвестной болезни, которая свалила Давида сразу после сыпного тифа. Ему удалось выкарабкаться и стать со временем одним из лучших специалистов в новой для медицины области: гигиене труда. Давид защитил докторскую диссертацию, стал профессором, но самым главным Каверин справедливо считал другое: «…К его непритязательности, мягкости, доброте в семье с годами стали прислушиваться. Он был нужен всем, хотя искренне удивился бы, если бы ему сказали об этом».

Насколько же разные характеры были у детей семьи Зильбер!

Ближе других будущий писатель был в детстве с братом Александром — они жили в одной комнате, книголюб Александр пересказывал Вениамину прочитанное, фантазируя, добавляя, «театрализуя» всё, о чем повествовалось в книгах, но интерес к ним самому младшему Зильберу так и не привил.

Об этом мы вспомним через некоторое время — очень современной и существенной кажется проблема чтения в наши дни, поэтому остановиться на ней следует несколько подробнее.

Александр стал известным советским композитором под псевдонимом Ручьев.

Детство Вениамина Зильбера проходило в старинном русском городе Пскове, овеянном славной историей, легендами, воспетом во многих произведениях литературы, музыки, живописи. Это не могло не оказать влияния на любознательного и восприимчивого мальчика, хотя сам он признавался, что «жил в этом городе, не замечая его, как дышат воздухом, не задумываясь над тем, почему он прозрачен». Подлинный интерес к историческому прошлому Пскова пришел значительно позже, и тогда монастыри, храмы, Поганкины палаты, берега реки Великой, старинные здания приобрели для Вениамина совершенно другое значение.

Главными в пору детства и отрочества становились происходящие вокруг мелкие события повседневной жизни, характеры окружающих людей. Так в моменты бессонницы, ставшей для мальчика мучением в пять-шесть лет, он размышлял о немце-лавочнике, о магазине Гущина, где покупали арбузы и апельсины, о визитах офицеров к его родителям и одновременно пытался понять, почему люди сходят с ума и кончают самоубийством, боялся за мать, возвращающуюся с позднего концерта по Кохановскому бульвару, где не так давно зарезали женщину, тревожился за собаку Престу: дома ли она, в своей будке или убежала куда-то ночью…

«Беда мне с этим ребенком, — говорит мать. — О чем-то он всё думает, думает».

И вот эти воспоминания во всей своей яркости красок и остроте переживаний вернулись к стареющему писателю, чтобы не только его заставить оглянуться в пору детства как в «цепочку неслучайностей», но и нас, читателей, пережить, каждому по-своему, необходимость возвращения к истокам, откуда многое становится виднее и определеннее…

В мемуарной книге «Освещенные окна», написанной уже в 1970-х годах, Каверин признавался: «Мысль о том, что я должен рассказать историю своей жизни, пришла мне в голову в 1957 году, когда, вернувшись из автомобильной поездки по Западной Украине, я заболел странной болезнью, заставившей меня остаться в одиночестве, хотя я был окружен заботами родных и друзей. Я впервые понял тогда, что, хотя в моей жизни не произошло ничего необыкновенного, она отмечена неповторимостью, характерной почти для каждого из моих сверстников, и разница между ними и мной состоит только в том, что я стал писателем и за долгие годы работы научился в известной мере изображать эту неповторимость… Я остался наедине с собой, я остановился с разбега. Задумался — и началось то, что до сих пор происходило только в часы бессонницы: всматривание в себя, воспоминания.