Каким я вижу его? Думаю, он высокий, худой, и волосы серебряные, не седые, а именно серебряные; и ещё тонкие черты лица, и глаза холодные, ледяные. Надменный взгляд… Какой-то мне представляется зимний король: лёд и серебро… Но как ещё может выглядеть человек, способный с помощью музыки — музыки! — понижать температуру на десяток градусов?

Шаги. Медленно скрипят ступени, ключ поворачивается в замке. Дверь открывается.

Передо мной стоит человек, замотанный в какие-то шарфы, пледы; в растянутых рукавах прячутся кисти рук. Он сильно сутулится — от усталости… или нет… неужели, как и я, от холода?

— А, это ты, — чуть слышным голосом говорит он. — Заходи.

Он поднимает на меня глаза и сразу же опускает. Как будто у него нет сил смотреть.

Никакой надменности, никакого льда. Он просто очень устал.

Как-то я совсем иначе представлял его себе.

Он идёт вверх по лестнице, не оглядывается. Еле переставляет ноги, как старик. Волосы у него цвета пепла.

Я иду за ним, у него тоже на втором этаже кухня, а на третьем… Нет, не пианино — в маленькой комнате, занимая её почти наполовину, стоит…

Как будто рояль, но — такой угловатый, на пяти тонких ножках. И клавиши у него узкие, чёрные; а те, что должны быть чёрными, — белые: как будто негатив клавиатуры. Рояль-подросток. Да нет, я понимаю, что не подросток, а наоборот: очень старый; да это и не рояль вовсе.

Пытаюсь догадаться:

— Клавесин?…

И сосед вдруг тихо смеётся:

— Нет, всё же у клавесина совсем другой звук. А это молоточковое фортепиано, старинное. Ещё его называют «хаммерклавир». На таком играл Моцарт…

Я рассматриваю диковинный инструмент. Под ним, прямо на полу — стопки нот, рядом — ворох одеял и тёплой одежды.

Сосед пробегает пальцами по клавишам:

— Слышишь?

Да, теперь я понимаю. Необычный звук, суховатый… сам как старое дерево. Значит, всё это время у меня за стенкой жил настоящий хаммерклавир. А я и не знал.

Оглядываюсь, осматриваю комнату и замечаю ещё один незнакомый предмет. В углу поместился низенький столик, на нём удивительная конструкция из светлого металла. Изящные ножки крестом, снизу что-то вроде горелки, неровное пламя — то вспыхивает, то стелется, — а сверху кипит чайник.

Сосед плещет кипяток в две чашки, одну протягивает мне:

— Почти не греет, но как есть.

Я беру чашку и нечаянно касаюсь его руки. Ледяные пальцы. Да, вода остывает почти мгновенно. Он накидывает ещё один плед прямо на голову, кутается, греет руки о чашку — но она уже совсем холодная.

— Никогда бы не подумал, что ты тоже мёрзнешь, — говорю я зачем-то.

— Ты думал, я бесплотный дух? — усмехается он. — Или, может, воображал, что я царь зимы, повелитель снегов? С бородой такой, да?…

Насчёт бороды я не… хотя ладно, не о том речь.

— Нет, но… просто я тогда не понимаю — зачем? Объясни — зачем ты это делаешь?…

Он кивает за окно.

Я смотрю — и вижу в раме зимний пейзаж, полный детей и собак; на рябине сидят снегири и свиристели, как яркие ёлочные игрушки. И на большой ёлке тоже сияют огни и игрушки… кажется, там есть и мой шар.

— Людям нужен праздник, — говорит мой сосед. — А зимы всё не было. Что же теперь…

Я смотрю. Да, зимы всё не было. Неужели это всё сделал он? Сам, своими руками?

— Но как? — спрашиваю я. — Как это возможно, как ты это делаешь?

Он опять улыбается.

— Это ты спрашиваешь меня — как?… Человек, который… своими кистями, красками — всё это? Который греет мне стену без всякой печки?… Сплю возле твоей стены, только этим и спасаюсь. Инструмент жалко, расстраивается… температура скачет. А настройщики за хаммерклавир не берутся, приходится самому.

Значит, всё правда. Он делает людям праздник… А я разрушаю его. Так?

— Может, уже достаточно снега? Хватит?

— Если не играть — всё растает, — качает он головой. — Да ещё ты… Люди только залили каток, и что же я — оставлю им грязную лужу?…

— Но ведь люди после катка идут домой, — говорю я. — Дома едят горячую картошку, пьют горячее. У них там тепло! И праздник!

— У них — да, — говорит он. — Ничего, ничего. Скоро начнётся зима, настоящая… придут холода, и мы с тобой тоже затопим печку и сможем согреться.

— Ты очень мёрзнешь? — спрашиваю его я.

— Ничего, привык. Только руки. Вот — пытаюсь греть чаем… не очень-то помогает.

Я смотрю на его пальцы — они скрючиваются от холода. Как же он играет?…

— Послушай, но ведь раньше такого не было! Ты играл и весной, и летом. И было тепло, никакого снега… Почему сейчас — так? Как ты этому научился?

— А ты? Почему твои шары научились растапливать снег?

Он показывает на улицу, на нарядную ёлку. Да, теперь и я вижу. На ёлке точно есть мой шар, на самой нижней ветке — под ним тёмная лунка… и вот уже расползается круг отогревшейся земли.

— Мне просто было очень холодно, — отвечаю я. — Только и всего… Мне было нужно тепло! Поэтому, наверное, стали получаться такие шары…

— Ну, так и у меня так же. Музыка… даёт человеку то, чего ему не хватает. Осень не уходила, дождь и дождь, небо низкое и темно. И мне так захотелось снега! Так… захотелось… очень.

…Теперь мне всё понятно. Он сохраняет тут зиму, держит её в своих руках, на кончиках пальцев. Похоже, он тоже не ел уже несколько дней.

— Сколько