«Осторожнее там, — сказала мама Майка. — Покажи Родди дорожные знаки и светофоры. И школу тоже покажи, хорошо?»

Это было десять лет назад, полжизни, даже больше. А теперь, после всех этих лет, их дороги вдруг все-таки разошлись. Майк не то чтобы совсем ни при чем, но в общем и не виноват, по крайней мере не виноват в том, как все вышло. С самым страшным, непоправимым Родди был и остается один на один.

Им тогда казалось, что план отличный. С чего они так решили?

Они вынашивали его, восхищались им, снова и снова обсуждали, как гладко все пройдет, одно за другим, само собой. Точно так же они раньше придумывали в каникулы, куда бы отправиться на велосипедах, а прошлым летом, когда Майк получил права, на машине его родителей. Даже если они собирались уезжать совсем ненадолго и недалеко, все равно выбирали маршрут, присматривали хорошие стоянки, решали, что взять поесть. Не то чтобы они пытались предусмотреть все неожиданности. Неожиданности были чем-то само собой разумеющимся. Ради них все и затевалось.

Может быть, в этот раз они не думали о неожиданностях, потому что речь шла не совсем о развлечении. Хотя готовились тщательнее, чем обычно, потому что в этот раз затея была по-настоящему рискованная, им предстояло совершенно новое приключение. Им нравилось снова и снова репетировать, как все будет, оттачивать свои реплики, хотя план казался таким простым, не сложнее обычной загородной прогулки. Родди точно помнит, что придумал все Майк, смеха ради, поначалу они просто дурачились. Кто первым заговорил об этом всерьез? С чего вдруг, когда?

Скорее всего, Родди. Бывает, что Майк, которому все-таки уже восемнадцать, толкает Родди кулаком в плечо, когда тот слишком задумается о чем-то, и говорит:

«Гляди веселей, ты чего такой серьезный?»

У него по-прежнему стоит перед глазами то, что случилось. Быстрые картинки, которые так не хочется видеть, вспыхивают на изнанке век, и без слов ясно, что дело плохо.

Сначала выли сирены, много сирен. Но когда он остановился в поле, задыхаясь, потому что быстро шел по улицам, где его могли увидеть, потом пустился бежать и бежал, пригнувшись, довольно долго, прячась за деревьями, ныряя в канавы, карабкаясь через заборы, весь мокрый, чуть не плача, даже отзвук сирен смолк. Правда, когда он оглядывался, видны были мигающие красные огни, медленно двигавшиеся по улицам. Наверное, местные патрульные вызвали на подмогу полицейских из города. Мигалки все еще видно.

Как только станет совсем темно, он снова двинется в путь.

У него с собой всего пара долларов, ни еды, ни питья, ни машины. Они с Майком никогда не собирались в дорогу, не подготовившись, даже когда были маленькими. Стемнеет, и он пойдет дальше, но куда, и что ему делать, когда он туда доберется?

Он не знает, просто ничего другого не может придумать.

Если бы можно было пробраться домой, тихонько подняться наверх, собрать все одеяла, сколько есть, и зарыться в них, пока не согреешься. Только это небезопасно. В доме наверняка полно полиции, во всяком случае, за домом следят.

Сейчас он даже зол на Майка. Не должен он быть здесь один.

А он один. И скоро будет достаточно темно, чтобы идти дальше. За еле видным сейчас вязом есть забор, потом еще большое поле, пастбище с низкой, выгоревшей на солнце травой, потом еще забор, канава, и не то чтобы лес, но большое пространство, поросшее деревьями. Добраться туда, а там есть ручей, хотя в воде наверняка полно всякой дряни, и орехи есть, и ягоды должны быть.

Да, можно подумать, он знает, как выжить в дикой природе.

Но это уже что-то. Какой-то вариант, хотя бы для начала.

За соседним полем, в той стороне, откуда он пришел, где-то у выезда из города, слышится лай. Сколько это продолжается? Время от времени он словно отключается, уходит в себя. Лай звучит глухо и сосредоточенно. Там, наверное, две собаки. Не маленькие. Рвутся с поводка. Чем-то взволнованы, лают почти с торжеством, как Бастер, когда был помоложе и загонял белку на дерево.

Ох черт, о господи. Родди вскакивает и бежит. Руки у него работают, как у целой команды бегунов, он летит через посевы, доходящие ему до бедра, к вязу и, добежав до него, перепрыгивает через забор. Пастбище каменистое и неровное. Есть ли там коровы, есть ли там бык? Лай не слабеет, он все ближе и громче, в нем появилась новая тревожная нотка. А потом он обрывается, и это уже хуже. Но еще какое-то время Родди продолжает бежать, такой быстрый, молодой, легкий, отчаявшийся, вымотанный и подавленный, слезы и пот, мешаясь, застят ему глаза, потом, наконец, словно сжалившись над ним, что-то большое рассекает воздух, прыгает на него сзади, осторожные челюсти смыкаются на его запястье, он тяжело валится, ушибаясь, и лежит на спине, глядя на звезды и серьезную, настороженную, заостренную морду по одну сторону и еще одну, такую же, по другую, слышит голоса и шаги и закрывает на мгновение глаза, потому что все кончилось, и что бы ни случилось теперь, оно случится с кем-то совершенно другим, в совершенно другой жизни — так быстро, так сразу, просто не верится.

Врача, того молодого, темноволосого, который склонялся над ней, стоя по другую сторону кровати, напротив Лайла, судя по всему зовут Грант.

— Спасибо, доктор Грант, — говорит Лайл пресекающимся голосом, наверное, у двери, которой Айла не видит. — Я бы хотел, чтобы вы поговорили завтра с ее детьми. Когда вам будет удобно?

Милый Лайл. Знает, что для нее важно, и делает все, чтобы оно состоялось, заставляет его состояться. Она знает, хотя и не по личному опыту, что врачи очень загружены работой, а еще они не очень любят общаться с родственниками. Их можно понять. Она сама не так уж уверена в том, что хочет, чтобы Джейми и Аликс нависали над ней, внося еще большее разрушение в то, что и так странно, чудовищно разрушено. Но раз уж они — семья, полагается через все проходить вместе. Может быть, у них получится справиться, кто знает? Зависит, видимо, от того, с чем именно нужно справиться. Или от того, насколько им надоели беды и несчастья их беспокойных родителей.

Да, но теперь ведь ее очередь, разве нет?

По крайней мере, насколько она может судить, она не при смерти. Если Джейми и Аликс нет необходимости видеться с доктором Грантом до завтра, предполагается, что будет какое-то завтра, и есть о чем говорить. Ей хотелось бы знать, о чем именно. Не только Джейми и Аликс пребывают в неведении.

Ей хотелось бы, чтобы не было страшно; хотя бы не так страшно.

Когда она произносит: «Лайл?» — это звучит отчетливо. Налицо явный прогресс, если, конечно, отчетливо оно звучит не только у нее в ушах, но и в комнате. Но если получилось, то следующее, что она сделает, это спустит ноги с кровати, встанет и уйдет отсюда.

Откуда уйдет? То есть это — явно больница, но где и какая? Лайл, наверное, вышел вместе с врачом. Ей из ее положения видна только матовая белизна, перемежающаяся хромированным металлом. Кремовые, в дырочку, плитки потолка. Неподалеку что-то мерно пыхтит, точно великан дышит. Еще у нее чем-то заткнуты ноздри, хотя дышать оно не мешает, и это непонятно. А настоящий ужас в том, что она не чувствует своего тела, кроме головы. Она не может понять, что это за состояние, когда ничего не ощущаешь, даже боли. Если она лежит, а она явно лежит, должно быть ощущение распластанности, ощущение того, на что опираются спина, плечи, ноги и руки. Если она в постели, то должна чувствовать еще какую-то тяжесть и давление, даже если укрыта всего лишь простыней.