Но Руперт не книжная душа. Он не может рассчитывать ни на какие стипендии, и Джордж с Нэнси это отлично знали.

— Ну, если так, — отмахнулась Оливия, — по-моему, у вас нет другого выбора, как продать «Дом Священника» и приобрести себе что-нибудь поменьше. Подумай, какая будет экономия, если вам не придется тратиться на эту старую развалину.

Но такой выход внушал Нэнси еще больший ужас, чем перспектива государственного образования для сына. И не просто потому, что это было бы капитуляцией, отказом от всего, к чему она всю жизнь стремилась. У нее еще шевелилось противное подозрение, что их семья — она сама, и Джордж, и дети, — поселившись в уютном домике где-нибудь на окраине Челтнема, без лошадей, без «Женского института», без комитета консерваторов, без спортивных состязаний и приходских праздников, сразу потеряют значительность, станут неинтересны теперешним светским знакомым и растают, как тени, отойдя в сонм забытых и ничтожных.

Нэнси снова передернуло от холода. Надо взять себя в руки. Она прогнала гнетущие воспоминания и решительно зашагала по каменным плитам коридора в кухню. Здесь всегда было тепло и уютно — огромная колонка отопления никогда не отключалась. Нэнси иногда, особенно в холодное время года, приходила в голову мысль, что хорошо бы им всем поселиться в кухне… Всякая другая семья на их месте, вероятно, поддалась бы соблазну и проводила зиму здесь. Но они — не всякая семья. Вот мать Нэнси, Пенелопа Килинг, в свое время действительно жила в просторной полуподвальной кухне большого дома на Оукли-стрит — стряпала и кормила домочадцев за большим, начисто выскобленным кухонным столом; здесь же писала письма, и воспитывала детей, и штопала одежду, и даже принимала бесконечную череду гостей. Но Нэнси, которая всегда дулась на мать и в то же время слегка стыдилась ее, была противницей такого теплого и неформального образа жизни. «Когда я выйду замуж, — еще ребенком твердила она себе, — у меня будет гостиная и столовая, как у людей, а на кухню я буду заходить как можно реже».

У них с Джорджем, по счастью, вкусы сошлись. Несколько лет назад, после всестороннего обсуждения, супруги согласились, что удобство завтрака в кухне перевешивает связанное с этим некоторое снижение стандартов. Но дальше этого ни он, ни она идти были не намерены. Так что обеды и ужины подавались в огромной столовой с высокими потолками, за безупречно накрытым столом, при соблюдении всех формальностей, заменяющих домашний уют. Отапливалось это помещение электрическим камином, установленным в углублении настоящего, а когда к ужину бывали гости, Нэнси включала электрический камин заранее, часа за два, и недоумевала, почему дамы являлись к ней, закутанные в шали? Или еще хуже… Был один незабываемый случай, когда Нэнси углядела под жилеткой у гостя, облаченного в смокинг, шерстяной пуловер с глубоким вырезом! Разумеется, этого господина никогда больше не приглашали.

Миссис Крофтвей стояла у раковины и чистила картошку к ужину. Это была женщина высоких достоинств (не то что ее невоздержанный на язык муж), которая исполняла свои обязанности всегда в белом халате, как будто от этого ее стряпня могла стать лучше и вкусней. Нет, конечно. Но, по крайней мере, ее присутствие в кухне означало, что Нэнси не должна сама заниматься готовкой.

Она решила сразу взять быка за рога:

— Кстати, миссис Крофтвей, у меня несколько изменились планы. Я завтра должна ехать в Лондон, встретиться с сестрой. Надо обсудить мамины дела, а это не телефонный разговор.

— Я думала, ваша мама вышла из больницы и снова дома.

— Верно. Но я вчера разговаривала по телефону с ее врачом, и он говорит, что ей не следует больше жить одной. Инфаркт не обширный, и она очень быстро поправилась, но все-таки… нельзя полагаться…

Она рассказывала все это миссис Крофтвей не потому, что ожидала от нее поддержки или даже обыкновенного сочувствия. Просто разговаривать о болезнях эта женщина очень любила, и Нэнси рассчитывала таким образом привести ее в благосклонное расположение духа.

— Моя мать перенесла инфаркт, так она после него до того переменилась, узнать было нельзя. Лицо посинело, руки распухли, обручальное кольцо пришлось на пальце распиливать.

— Я этого не знала, миссис Крофтвей.

— И с тех пор одна она уже жить не могла. Мы с Крофтвеем взяли ее к себе, отдали ей лучшую комнату окнами в палисадник, но я намучилась, уж и не расскажешь как! Целый день бегала вверх-вниз по лестнице, а она чуть что — палкой в пол колотила. Я просто в клубок нервов превратилась, доктор говорил, что никогда не видел женщины с такими нервами. Он положил мать в больницу, и она там померла.

На этом печальное повествование окончилось. Миссис Крофтвей снова принялась за картофель, а Нэнси неуклюже пролепетала:

— Очень… прискорбно. Я понимаю, как вам трудно пришлось. Сколько же лет было вашей матери?

— Без одной недели восемьдесят шесть.

— Ну-у… — Нэнси постаралась принять бодрый тон. — Нашей маме только шестьдесят четыре, так что я уверена, она еще будет здорова.

Миссис Крофтвей швырнула очищенную картофелину в кастрюлю и обернулась к Нэнси. Она редко глядела собеседнику в лицо, но тому, кому доводилось встретиться с ней взором, становилось страшно: глаза у нее были почти белые, немигающие.

Относительно матери Нэнси, миссис Килинг, у миссис Крофтвей имелось собственное мнение. Они хоть и виделись только однажды, когда та в кои-то веки приезжала погостить в «Дом Священника», ну, да миссис Крофтвей много и не надо. Длинная такая дылда, глаза чернющие, как у цыганки, и одета в такое, что впору старьевщику отдать. А гонору-то! Явилась в кухню посуду, видите ли, мыть, когда у миссис Крофтвей во всем свой подход, она не выносит, чтобы в ее дела лезли посторонние.

— Надо же, у нее инфаркт оказался, — сказала она. — А на вид здоровая такая.

— Да, — слабым голосом подтвердила Нэнси. — Это была полная неожиданность. Для всех нас, — добавила она благочестивым тоном, словно матери уже нет в живых, и теперь о ней можно говорить тепло.

Миссис Крофтвей поджала губы.

— Неужто ей всего шестьдесят четыре? — недоверчиво переспросила она. — А на вид старше. Я думала, ей уже за семьдесят.

— Нет, шестьдесят четыре.

— А вам тогда сколько же?

Это было уже чересчур. Нэнси вся сжалась от возмущения и почувствовала, что у нее запылали щеки. Ей так хотелось набраться храбрости и приструнить эту женщину, сказав, чтобы та не совала нос куда не просят! Но миссис Крофтвей могла разозлиться и вместе с мужем уйти от них, а что тогда Нэнси делать одной с садом, лошадьми, огромным домом и прожорливым семейством?

— Мне… — Она вдруг охрипла, прокашлялась и начала заново: — Мне, вообще-то, сорок три.

— Всего только? А я бы вам меньше пятидесяти не дала.

Нэнси усмехнулась, превращая все в шутку, — что же ей еще было делать?

— Вы не слишком-то мне льстите, миссис Крофтвей.