«Убью, – подумал он. – Избавлю свет божий от мрази, точно убью. Нет, убивать нельзя, сяду. Тогда посажу, дам денег ментам и посажу. Это даже лучше, сдохнет, падла, в Бутырке на шконке, много ли ему надо, через неделю сдохнет, кровью умываться будет…»

Вид воображаемого старикана, мучительно умирающего в переполненной камере, немного успокоил Алика. Он даже начал мыслить практически: «Лучше всего позвонить Валерке-безопаснику, он всех ментов в округе знает – дам десятку, он до жопы счастлив будет, а мерзкий старикашка уже завтра станет баланду хлебать. Никто за него не впишется, он конченый, и так под подпиской ходит. А мое дело правое, камеры на подъезде небось все записали, напишу заяву, простимулирую десяткой, и завтра же справедливость восторжествует… Нет, лучше пятерку дам, справедливость бесценна, конечно, но она не должна быть дорогой, она должна быть доступной широким слоям населения. В этом и есть высшая справедливость нашей великой русской справедливости. Пятерка, пожалуй, прокатит. Ну, Валерка будет счастлив не до жопы, а всего лишь по колено. Ну и что? Результат-то тот же. Сдохнет мерзкий старикан, и сдохнет правильно. По закону сдохнет. По государственному, солидно. В русле последних тенденций копыта откинет, падла».

Ледяной колючий комок в горле начал теплеть. Его края уже не были такими колючими, они таяли, оплывали. Комок превратился в горячий масленый шар. Он спустился из горла в желудок, а потом еще ниже, и еще… Вязкое горячее масло разлилось по телу, оно смазывало израненное нутро, заглушало обиды, давало силы. Стало хорошо.

И тут, как назло, включилась рефлексия. Вот имелась у Алика крайне дурная в наши непростые времена привычка оценивать себя как бы со стороны. Уж как он боролся с ней, душил, заливал виски, бил себя по щекам – ничего не помогало. Паскудная привычка вылезала в самый неподходящий момент.

«Это чего же, – подумал он. – Я человека грохнуть за колеса готов? Да еще пятерку сверху накинуть? Он же человек, хоть и тварь, а божья тварь. А я тогда кто? Да я хуже него в тысячу раз. Сбрендил я совсем. Болен я. Господи, помоги мне!»

Обычно он старался не упоминать имя Господа всуе, догадываясь, что соприкосновение с такими материями ничем хорошим ему не грозит. Но в этот раз не сдержался. Произошло невероятное. Показалось, что Бог ему ответил. Но как-то странно, вопросом на вопрос, что ли. В голове послышались голоса:

– Господи, помоги!

– Прости меня, Господи!

– Врааазууууумиииии!!!

Голоса были разные. Десятки, сотни, тысячи голосов:

– Господи, дай силы!

– Укрепи!

– Спаси!

– Сохрани, Господи!

Голоса были детские, старые, высокие, приятные, скрипучие: они сливались в какое-то однообразное мычание, и вместе с тем был слышен каждый, каждый голос:

– Денег дай, Господи!

– Господи, власти!..

– Любви хочуууу!..

Голоса были уникальными, как отпечатки пальцев. И Алику показалось, что миллионы рук, десятки миллионов пальцев на этих руках касаются его, лапают, тычат его прямо в мозг, в сердце, в печень, всюду.

– Господи, умоляю…

– Господи, сделай так…

– Господи!

– Гооспоооодии…

Он понял, что сходит с ума. Мир перестал существовать. Исчез двор, и люди, и машины, и он сам тоже исчез. Остались только темнота и гул в этой темноте. И в этом гуле был различим каждый голос. И каждый голос был этим гулом.

Кончилось все внезапно. Он стоял у своего «БМВ» и изумленно разглядывал себя в тонированные стекла машины.

«Совсем нервы ни к черту, – подумал расстроенно. – Вот что значит таблетки вовремя не выпить».

Самочувствие, как ни странно, улучшилось. Шок, который он только что пережил, вытряхнул из него все утренние неприятности, как пыль из старого, поеденного молью ковра. Он чувствовал себя посвежевшим. Мысленно послав к черту все утренние неприятности, Алик пошел на дорогу ловить машину. Пора было на работу. Деньги делать.

По старинной московской традиции на любом предприятии, мало-мальски занимавшемся производством, должны работать минимум 80 % таджико-молдаван, допускается также легкое вкрапление хохло-вьетнамцев. Вот этот пестрый пятый интернационал первым делом и увидел Алик, входя на территорию конторы. Несмотря на осеннюю прохладу, интернационал был одет в стиле трущоб Рио-де-Жанейро: вьетнамки, рваные майки и непонятного вида шорты, которые издалека можно было принять за набедренные повязки. По необъятному внутреннему двору конторы весело сновали автопогрузчики, тащились многотонные грузовики, копошились люди в шортах – повязках. Жизнь кипела. Алику на секунду показалось, что посреди двора идет строительство огромной желтой египетской пирамиды, а он сам – толстый и важный вельможа великого фараона, прибывший на строительство с инспекцией. Иллюзия рассеялась быстро. Тем более что пирамида в центре двора на самом деле стояла. Обветшалые, но еще крепкие четырехэтажные кирпичные цеха советской постройки скрывали в своем чреве огромную стеклянную башню, перенесенную сюда как будто из Манхэттена. Что делать с этой башней, было совершенно непонятно. Арендаторы селиться в ней не хотели по причине чрезмерной индустриальности окружающего пейзажа и риска попасть под колеса многочисленных грузовиков. Идея разместить цеха в помещениях, отделанных итальянским керамогранитом и венецианской штукатуркой, тоже отдавала безумием. В конце концов в башне расположился ресторан на четыреста посадочных мест, фитнес-клуб с сорокаметровым бассейном и «генеральский» этаж с шикарными кабинетами для руководства. Остальное пространство пришлось отдать под склад готовой продукции и общежитие для таджиков. Зато никакие таджики в мире не жили в столь шикарных итальянско-евроремонтных условиях. Этим можно было гордиться и даже рассматривать как проявление социальной ответственности бизнеса.

Удивительно, но Алик направился не к презентабельному шестизвездочному входу в небоскребик, а к неприметной двери, ведущей в обшарпанный цех. Кивнув охраннику, он поднялся на второй этаж и оказался в своем кабинете. Все руководство конторы обитало здесь же, на втором этаже цеха № 3. За стенами кабинетов приглушенно шумели машины. У любого, кто попадал в эти стены, первым делом возникал один и тот же вопрос: «Какого черта эти, видимо, не самые бедные люди делают в этой советской замшелости? Тем более когда у них под боком целая супербашня из стекла и бетона?» Обитатели кабинетов загадочно улыбались в ответ. А Алик иногда развлекался тем, что после переговоров в цеху вторую встречу назначал в своем роскошном кабинете на восемнадцатом этаже небоскребика. А если случалось третье свидание, то опять непременно в цеху. Посетители в результате этих передвижений впадали в состояние полнейшего дзен-буддизма и становились податливыми, как пластилин. Секрет был прост: именно с этого цеха когда-то, в начале девяностых, начиналась империя хозяина конторы, Леонида Михайловича Карповича. Ностальгия хозяина оборачивалась немалыми плюсами для бизнеса. Когда приходили проверяющие или кредиторы, их всегда встречали в цеху. Мол, мы производственники, что с нас взять, красные директора практически, не за себя радеем – за дело, сами видите. В обшарпанных советских стенах дурка гналась уместно и легко. Когда же надо было кинуть понты перед будущими партнерами, переговоры протекали в остромодных кабинетах башни, плавно перемещались в гигантский ресторан, а оттуда в бани и джакузи фитнес-клуба. Хуже, когда потенциальный партнер с течением времени превращался в осязаемого кредитора. Но и на это имелся отмаз. Бывшего партнера встречали на втором этаже цеха № 3 с похоронными минами на лицах: «Вот видите, до чего дожили, денег нет совсем, сидим в говне, башню сдали, еле-еле на коммуналку хватает». Большинство недоброжелателей, как ни странно, легко ловились на незамысловатый крючок.