Впрочем, мне и так хватило: две операции и пять месяцев в госпитале. И пять лет полурастительного существования.

Я был абсолютно здоров. Был здоров не на сто - на триста процентов. Если до армии я был дохляком, то теперь мог жонглировать пудовыми гирями, хотя с виду оставался таким же худощавым. Я не был больным, мне просто не хотелось думать.

Я был как куколка бабочки, которая висит в заброшенном сортире, прицепившись хвостом к растрескавшемуся потолку. Все думали, что я - тупой из-за последствий черепно-мозговой травмы. А со мной просто происходили метаморфозы. Я медленно превращался во что-то и сам о том не знал.

А что тут такого? Большинство людей так и живет - не думая, куда они идут и идут ли куда-то вообще. Они отживают свой срок, размножаются и умирают. Сейчас то мое существование кажется мне странным. Тогда это было нормально.

Я даже получил профессию. Дело было так: я познакомился на улице с одной девочкой - красивой, конечно. Я всегда знакомился только с красивыми девочками. Поскольку десятиминутные переговоры о том, чтобы лечь с ней в постель, почему-то не увенчались немедленным успехом, я поплелся провожать ее до места учебы. Я не помню, переспал ли я с ней. Скорее всего, переспал. Зато я помню другое: место, где она училась, называлась «Студия циркового жонглирования». И через два дня я уже был студентом этой студии.

Так или иначе, это была единственная профессия, которую я получил - если не считать всяких там профессий кочегара, кровельщика, бульдозериста, грузчика на хлебозаводе, кладбищенского сторожа и прочих. Этим мне приходилось заниматься, но никто не выдавал мне корочек, что, мол, Гомесом Михаилом Ивановичем успешно освоена профессия приемщика стеклотары со сдачей экзамена и оценкой «удовлетворительно». И когда я пересек границу Испании, единственным документом, свидетельствующим о том, что я имею какую-то профессию, была бумажка об окончании Студии циркового жонглирования. Безо всякой оценки.

Я думаю, если бы я получил оценку, то она была бы самой высокой. Когда я пришел в студию, ребятки, большинство из которых были моложе меня лет на десять, занимались уже два месяца. Я стоял и смотрел, как разноцветные шарики мелькают в воздухе, как шарики падают на пол и пытаются удрать от своих неловких хозяев, и тут меня что-то пробило. Я подошел к тренеру и сказал: «Хочу у вас учиться».

На меня посмотрели, как на идиота. Но мне было плевать на это, я уже привык к тому, что на меня смотрят, как на красивого идиота. Я действительно хотел учиться. И через месяц я жонглировал в десять раз лучше любого из этих пацанов. А через четыре месяца, к моменту окончания курса, лучше самого учителя.

Меня звали учиться дальше, говорили, что с моими данными мне нужно быть профессионалом. Мне гарантировали поступление в эстрадно-цирковое училище. Но я просто забрал свою бумажку и ушел. Я не хотел выступать в цирке. Я устроился работать санитаром в морг. Мне было все равно.

Иногда я выступал. Мой учитель вытаскивал меня на сцену, когда нужно было заменить его партнера. Он сдирал с меня грязный халат, провонявший мертвечиной, и надевал на меня накрахмаленную рубашку и эстрадный смокинг. Мы выступали во всяких ночных клубах, казино, дорогих ресторанах, и навороченная публика отбивала ладони и орала от восторга, глядя на то, что мы вытворяли. Мы жонглировали шарами, булавами, горящими факелами, включенными телевизорами, голыми девочками… Тренер отдавал мне деньги пачками, я приносил их домой и флегматично кидал в тумбочку. Я забывал об этих деньгах на следующий день. Я втискивался в автобус и ехал в свой морг, чтобы снова ворочать трупы и бездумно смотреть в кафельную стену, сидя на грязной каталке.

Мой учитель был хорошим человеком. Он был добрым. Как его звали? Не помню… Кажется, я тоже хорошо к нему относился - несмотря на то, что он был голубым. Ни о каких приставаниях с его стороны, разумеется, речи быть не могло. Я всегда имел нормальную ориентацию, а у него было достаточно денег, чтобы общаться с себе подобными. Мне все это было до лампочки.

Но однажды я проснулся. Проснулся, когда обнаружил, что отца нет дома. Я жил тогда с родителями. Я уже говорил, что иногда я уходил и жил с кем-то, но потом всегда возвращался туда, в двухкомнатную квартирку, где я вырос. Меня принимали безропотно. Мама любила меня. Она беспокоилась обо мне, о своем непутевом тупом сыне, таскала меня по врачам - специалистам по мозгам и прочим внутренним органам. Она пыталась меня вылечить. Я проходил обследование, сдавал кровь и мочу, ко мне подключали разноцветные проводки и смотрели, как у меня внутри все устроено и как все работает. Работало все замечательно. Я вяло заполнял бесконечные листы тестов - психологических, интеллектуальных и прочих. Результаты были обескураживающими: по умственному развитию я превосходил выпускника МГУ, психологически был устойчив, как бетонный столб, по скорости физической реакции мог претендовать на профессию наемного убийцы. Профессора чесали в седых затылках, потому что невооруженным взглядом было видно, что я туп и ленив. Я спал на ходу, мне было все по хрену, я забывал, что ел вчера на ужин. И все же был почти идеален, если не считать дырки в голове.

Отца я почти не замечал. В последние годы он все время лежал в больницах. Повезло моей маме, нечего сказать… Двое мужиков - и оба больные, каждый по-своему. Отец харкал кровью. Его обследовали, но не находили ничего - ни туберкулеза, ни рака легких. «У вас бронхит, - говорили врачи, - бросайте курить». Отец не курил никогда. «Вам показана смена климата». Отец проводил в санатории по три месяца каждый год, я давал ему денег на это. Но все равно он харкал кровью. В нашем доме всегда пахло лекарствами.

– Где отец? - спросил я тогда. - Что-то я давно его не видел. Папа в больнице? Навестить его?

– Он уехал, - сказала мама.

– Куда?

– В Испанию. - Мама смотрела на меня с жалостью и привычным страданием - так смотрят на неизлечимо больного ребенка. - Ты опять все забыл, Миша? В последние месяцы только и было разговоров об этом. Неделю назад мы с тобой отвезли его в аэропорт. Сейчас он у дяди Энрико в Жироне. Он звонил, у него все хорошо.

– В Испании… - Я потер лоб, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Я вдруг вспомнил, что я - наполовину испанец. - Это что, навсегда?

– Не знаю… - Мама грустно вздохнула. - Я не знаю, Миша. В последнее время у него было улучшение. Может быть, он поправится? Тогда он заберет тебя к себе. Он всегда говорил, что как только освоится там, в Испании, то вызовет тебя. Ты ведь даже за границей никогда не был.

– Был. В Карабахе, - неожиданно вспомнил я. - Слушай, мам, а как же ты? Если я уеду, ты что, одна здесь останешься?

– Не знаю… - Мама устало опустилась на диван. - Я уже ничего не знаю, Миша. Иногда мне хочется жить так, как живешь ты - не помнить о прошлом и не думать о будущем. Но я так не умею. Не умею…

В тот день меня стошнило. Вырвало на работе, прямо на труп с огрызком головы и развороченным животом, доставленный к нам труповозкой откуда-то из пригородного лесочка. Неизвестно, сколько времени этот бывший человек валялся там в ожидании транспортного средства, но испортиться он успел изрядно. Впервые я осознал, что то, что я вижу, отвратительно. И мой организм моментально среагировал на это.