А гранаты на дереве лопаются от багровой своей переспелости. А зачарованный свидетель на крыше высасывает одному ему доступные голоса‚ что отзвучали‚ недозвучав: язык гор‚ шелест трав‚ шепот зверей‚ говор демонов‚ громовые раскаты с зависшими градинами‚ задержавшимися на века до будущего употребления. Звуки не пропадают. Звуки заносит песком вместе с развалинами великолепных строений‚ а когда откапывают те развалины‚ звуки пробуждаются от спячки. От слоя к слою. Сумей только распознать. Крики детей на улицах. Призывы царских глашатаев с городских возвышений. Блеяние коз‚ сбереженное в сохранности. Нескончаемый рокот каменных жерновов‚ что перемалывают ячменные зерна. Вопли разносчиков воды: "Вот вода для того‚ кому хочется пить! Вот вода!.." А к ночи – легкие шаги проверяющего караулы‚ негромкие отклики часовых‚ что высматривают в семь глаз: "Человек с Храмовой горы‚ мир тебе!" Сонные бормотания на крышах‚ тихие шаги по улице‚ голос спросонья: "Сторож‚ скоро ли утро?.." Сторож отвечает: "Скоро утро‚ но пока еще ночь". Луна заваливается за дальний косогор‚ небо сереет над горами Моава‚ глашатай взывает: "Вставайте ото сна‚ коэны‚ левиты‚ люди общины! Вставайте для служения!" Трижды трубят трубы. Ворота Храма открываются. И наступает рассвет...

4

С рассветом Лёва Блюм выходит из дома в неначатый еще день. С рассветом привозят газеты‚ сбрасывают возле двери ящики с молоком‚ и Лёва‚ покряхтывая‚ перетаскивает груз в лавочку. Это ему не по возрасту‚ и дело не такое уж прибыльное – стоило бы его прикрыть‚ но Лёва откладывает решение‚ чтобы продержаться на краю старости. "Ганцер кнакер"‚ – сказала бы жена его Броня‚ что в переводе означает "воротила"‚ "большой делец"‚ но Броня молчит‚ Броня давно замолчала‚ потому что за пятьдесят лет совместной жизни они переговорили уже обо всем‚ и эти слова она повторяла ему не раз: "ганцер кнакер".

Вышагивают с рассветом покорители мусорных баков на утреннее неспешное насыщение: сухие‚ зноем опаленные коты с кошками с треугольными‚ книзу заостренными мордами и безжалостным взглядом немигающих глаз. Проходит первый автобус. Невыспавшийся шофер понимающе взглядывает на Блюма‚ позевывая за компанию. Юркий погромыхивающий грузовичок увозит на скорости мусорное вместилище‚ разбрасывая на повороте арбузные корки и пластиковые бутылки. Драный в боях кот восседает поверху‚ увлекаемый в неведомые края‚ – охранителем помойных богатств. Сигнализация кричит не по делу из машины нервного Ицика: "Ой‚ украдут! Ох‚ помогите!.." Перебегает дорогу нечёсаная Ципора в халате и тапочках‚ поторапливает медлительного Блюма: молоко детям‚ сигареты Ицику‚ пачку молотого кофе – себе‚ на долгий день. "Готовь себя к старости‚ – хочет сказать Лёва Блюм. – Спасибо потом скажешь". Но Лёва молчит. Ципора молчит тоже.

Выходит из дома грустная Авива‚ с трудом втискивается в крохотную свою машину‚ без желания укатывает на работу. На улице‚ перед конторой‚ уже полно; очередь занимают с рассвета по неистребимой привычке‚ пихаются локтями‚ переругиваются‚ только что не пишут номера на ладонях несмываемым химическим карандашом. Авива проталкивается через толпу‚ и первыми к ней заходят две женщины‚ молодые на тело‚ старые на лицо. Обе в сарафанах и тапочках. Обе в цветастых косынках‚ концами которых утирают глаза и нос. Еврейская женщина Люба приехала из Сибири. Обжилась. Поскучала. Пригласила в гости закадычную подругу Глашу. Обнялись. Слепили на радостях пельмени. Откупорили бутылочку: "Со свиданьицем!" Спели на два голоса: "Самолет летит‚ а под ним вода. Уехал миленький и не сказал куда..." Поговорили по душам‚ заполночь. Поспорили до хрипоты‚ где лучше: здесь или в Сибири. Опять спели: "Самолет летит‚ а под ним овес. Уехал миленький и любовь увез..." Прикончили вторую бутылочку‚ с рассветом пришли в контору‚ спросили через переводчика: "Нельзя ли подруге Глаше остаться насовсем?" – "Нельзя"‚ – сказала Авива. "Ваши у нас жили‚ – по-русски укорила Глаша‚ – а нашим у вас так и нельзя?"

Выскальзывает из подъезда Нюма Трахтенберг‚ встает на остановке‚ отвернувшись от лавочки Лёвы Блюма‚ затылком ощущая его укоризненные взоры. Нюма покупает продукты в городе‚ в большом магазине‚ где не поздороваешься с продавцом‚ не поговоришь о погоде‚ не продадут в долг хлеб с кефиром. Сверх Нюминых сил – войти в лавочку Лёвы‚ посеяв несбыточные надежды‚ и купить на пару шекелей под неодобрительным взглядом хозяина‚ которому непременно надо заработать. Лёве не нажить богатств со своей торговли‚ Мордехаю Шимони не нажить тоже‚ а потому Нюме неловко смотреть в глаза Блюма‚ неловко – в глаза Шимони. В маленькой лавочке Нюма непременно покупает что-либо совсем ненужное‚ на приличную сумму‚ чтобы утешить хозяина, а в большом магазине можно затеряться среди прочих покупателей и выскользнуть на улицу без покупки.

Строгий переросток‚ убогий разумом‚ молча протягивает список‚ задумчиво поглядывая раскосыми глазами‚ как Лёва наполняет вместительную корзину. "Ты‚ – говорит переросток и тычет в грудь пальцем. – Как ты живешь? Насыщенно или не очень? Я живу насыщенно..." Получает от Лёвы сосучку на палочке и уносит корзину‚ не выразив излишних эмоций. Переростка зовут Давид. Сын Блюма тоже Давид. Давид Мендл Борух. "Мы – заноза‚ – утверждает он. – Заноза в арабском мире сто лет подряд. Заноза беспокоит – это нормально. Занозу хотят вынуть – тоже нормально. Она может прикинуться своей‚ но это ей не поможет. А может вести себя так‚ как и положено занозе. Она есть. Она тут. Она никуда не денется. Привыкайте‚ и поскорее". Он прав‚ Давид Мендл Борух. Давиду возражают: "Мы устали от войн. Устали от взрывов. Требуется немедленное решение". Они правы. Давид говорит: "Нет немедленного решения". Он прав. "Вы устали? – говорит он. – Сядьте в сторонке и отдохните. Не мешайте тем‚ у кого есть еще силы". Опять он прав. Давиду отвечают: "Нет здесь сторонки‚ где можно было бы отсидеться". Они тоже правы.

За углом размещается школа. Дети в оранжевых жилетах регулируют движение на перекрестке: когда ехать машинам‚ когда школьникам переходить дорогу. Они выступают сонной обреченной походкой‚ за спиной обвисают тяжеленные ранцы‚ в которых запряталась невостребованная мудрость‚ а на перемене прибегут к Блюму за тягучими резиновыми сладостями‚ наспех дожевывая домашние бутерброды. "Что ж ты бросаешь хлеб‚ да еще с сыром? – в огорчении скажет Блюм. – Доешь на другой перемене". А тот ответит: "У меня еще есть". Дети не знают голода‚ и для Лёвы это неразрешимый вопрос: хорошо оно или плохо‚ когда в детстве не дано познать голод?

Вышагивает через дорогу диковинный мужчина на тощих журавлиных ногах‚ с выступающими на стороны коленками‚ покупает у Лёвы баночку простокваши. Затертые на заду шорты. Разношенные туфли. Рубаха‚ расстегнутая на груди. Видно со стороны‚ что к старости ненадолго вернулась легкость. Ловкость и упругость. Неутомимость и неутолимость. Пружинки в ногах и пузырьки в голове. Морщинистый хохотун Боря Кугель катает по больничным коридорам тележку с бельем‚ разносит по палатам подносы с едой. Доброволец Кугель заглядывает в палату к язвенникам‚ радостно приветствует с порога: "Сердечный привет желудочникам!" Заглядывает в кардиологию: "Желудочный привет сердечникам!" Боря прожил до старости‚ не поддаваясь никому: жене‚ жизни‚ самому себе‚ – этому не поддается и теперь. ("Называйте меня – Гуляющий по полям. Ищущий и обретающий – называйте. Восходящий из пустыни и Пребывающий в пути".) Он убегает из дома‚ когда надо что-то решать‚ и ночует у Нюмы Трахтенберга; возвращается назад‚ когда всё уже решено или отпало за ненадобностью. "Я никому‚ – повторяет Боря как заклинание. – Никому на свете! Не позволю испортить остаток моих дней..." Кугель не допускает посторонних в свое жилище‚ оберегая независимость‚ и Нюма завидует его самостоятельности‚ Нюма влюблен в него с первой их встречи в нескончаемых больничных коридорах. Среди великого множества стариков‚ к которым у него повышенный интерес‚ Нюма выбрал Борю Кугеля‚ Нюма желает быть таким же легким на исходе пути и просит открыть секрет. "Берегите силы‚ – советует Кугель. – Не воюйте с сержантами". – "И всё?" – "И всё".