Итак, видя, что схватка проиграна, сэр Мэттью вскочил на коня и изо всех сил припустил к Ньюкаслу, сулившему ему защиту и безопасность. Но победитель, Джеймс Линдсей, вовсе не собирался упускать добычу. Он тоже пришпорил коня, на скаку взывая к англичанину: «Эй, сэр рыцарь, постойте! Неужели вам не стыдно улепетывать во все лопатки? Обернитесь же, с вами говорю я, Джеймс Линдсей!» Однако сэр Мэттью не желал его слушать, он изо всех сил нахлестывал коня, стремясь оторваться от преследователя. Таким образом они проскакали около трех миль. Внезапно конь англичанина споткнулся, и седок кубарем скатился на землю. Ликующий Линдсей выхватил оружие и бросился к поверженному врагу. Выбора у сэра Мэттью не оставалось. Он тоже обнажил меч и приготовился к бою с приближавшимся всадником. Мгновение, и Линдсей налетел на него с копьем наперевес. Сэр Мэттью умудрился не только парировать удар, но и расщепить вражеское копье. Очко в пользу англичанина! Не помня себя от ярости, Линдсей соскочил с коня и бросился на неприятеля. В руке он сжимал боевой топор, который всегда носил за спиной. Завязалась ожесточенная схватка. Долго они сражались, пока силы не покинули сэра Мэттью. Чувствуя, что уступает неутомимому шотландцу, он опустил меч и сдался на милость победителя. И как вы думаете, что же произошло дальше? После кровопролитного сражения оба рыцаря обменялись рукопожатием и разговорились, будто добрые друзья! Весь их воинственный пыл куда-то испарился. Ниже привожу их беседу, слегка модернизировав архаичный язык Фруассара.

— Вы победили меня, — честно признал Редман. — Теперь я ваш пленник. Скажите же, как вы намерены со мной поступить?

И добавил, словно невзначай:

— Вообще-то мне обязательно нужно попасть в Ньюкасл. Если вы отпустите меня, сэр, обещаю вернуться через две недели и снова сдаться вам в плен.

Лично меня бы насторожило подобное предложение — откуда взяться столь беспечному тону у человека, только что чудом избегнувшего смерти? Однако Линдсей, похоже, мыслил иначе. Он удовольствовался словом джентльмена и решил отпустить недавнего противника.

— Будь по-вашему, поезжайте, — сказал он, — но дайте мне слово христианина, что в течение месяца вернетесь ко мне в Эдинбург. И еще одно условие: я хочу, чтоб повсюду, куда бы вы ни направились, люди знали, что вы мой пленник.

На том и порешили. Бывшие враги разъехались: сэр Мэттью направился в Ньюкасл, а Линдсей повернул обратно, в родное Приграничье. И тут, по словам Фруассара, вступила в силу «удивительная военная фортуна», придавшая ситуации особую пикантность. Линдсей преспокойно возвращался к себе домой, когда навстречу ему попался многочисленный конный отряд — всадников было не менее четырех сотен. Вначале он принял их за своих соотечественников, но, как выяснилось, ошибся. Это оказался английский резерв во главе с епископом Даремским. Теперь уже сам Линдсей оказался в роли пленника и несколько минут спустя уже ехал по той самой дороге в Ньюкасл, по которой совсем недавно удалился сэр Мэттью. По прибытии в город шотландского рыцаря разместили в доме епископа. И представьте себе, первым же, которого он встретил, был его недавний визави, сэр Мэттью. Тот зашел в кабинет и обнаружил Линдсея, «лежащего у окна».

— Что вы тут делаете? — в удивлении воскликнул англичанин.

— Боюсь, что вам уже не придется возвращаться ко мне в Эдинбург, — отвечал Линдсей. — Как видите, мы поменялись ролями.

— Не огорчайтесь, сэр, — по словам Фруассара, ответил сэр Мэттью, — мы уладим дело прямо сейчас. Сегодня же вы будете обедать вместе со мной.

(Как по-английски это звучит! Должно быть, он учился в Итоне!)

— Я был бы рад отобедать с вами, — вздохнул Линдсей.

Вся эта история — с отчаянной утренней схваткой, с рыцарским обменом любезностями и расставанием — завершилась ближе к вечеру обильным возлиянием в Ньюкасле. О, как бы мне хотелось услышать, о чем они беседовали за пиршественным столом!

На мой взгляд, это прекрасная камея темных веков, свидетельство дружбы между двумя нациями, позже сгинувшей в многовековой вражде.

Итак, я смотрел на Оу-Ми-Эдж и все глубже погружался в воспоминания. В этом и заключается действие чар Приграничья. Стоит только проехать Оттерберн и углубиться на север, и вы начинаете ощущать их действие. Как передать словами очарование этой дикой, непокорной земли, где все углы и закоулки словно сошли со страниц рыцарского романа! Трудно представить себе более романтический край, отмеченный таким количеством дерзких, героических деяний. На протяжении многих поколений люди здесь любили и ненавидели, и благодаря этому все детали окружающего ландшафта приобрели особое значение. Казалось, сама земля пропиталась человеческими страстями, и от этого каждая скала, каждый клочок зеленой травы стали особенными.

Я вернулся на дорогу и поехал дальше. Меня по-прежнему не покидало ощущение близости Шотландии. На каждом повороте я невольно вглядывался вдаль, ожидая, что вот-вот передо мной распахнется дикая, неизведанная страна. Внезапно дорога пошла резко в гору, и я в азарте добавил газа. Наконец-то! Местные жители называют это место Картер-Бар. Внизу передо мной расстилалась Шотландия…

3

Во всех странах есть такие пейзажи, которые безошибочно трогают сердце путника. Именно такой вид открывается с вершины Картер-Бар. Перед вами Шотландия. Но не та страна, о которой сказал поэт: «О Каледония, твой лик / Порою строг, порою дик!»[6]Нет, эта Шотландия напоминает женщину в хорошем настроении: она вам рада, встречает с улыбкой на лице, пирогом на противне и горячим чайником над очагом. Именно такой образ милой и уютной Шотландии навечно запечатлелся в сердце самого великого из всех сынов Приграничья — сэра Вальтера Скотта. Я думаю, ни один шотландец, возвращающийся домой после долгого отсутствия, не сумеет сдержать чувств на вершине этого холма. То, что предстает его взору, — несомненно, Шотландия и ничем другим быть не может. Мне кажется, для каждого шотландца эта картина — такой же безошибочно распознаваемый образ, как и меловые утесы Дувра для англичанина.

Весь пологий склон холма зарос вереском. Солнце садилось, и небо над Ламмермурскими холмами тревожно алело. Ветер стих. Внизу, в долине, собирался осенний туман: крадучись, он переползал от леса к лесу. В домах топились печи, и из труб неподвижными колоннами тянулся в небо дым. На фоне зеленых лугов извивались белые призрачные змеи — это туман струился над поверхностью реки или ручья. Весь пейзаж выглядел потрясающим этюдом в голубых тонах. На переднем фоне — подобно обещанию далекого Хайленда — маячили вершины Эйлдонских холмов. Синие, как тепличный виноград, они поднимались над зелеными берегами Твида. На горизонте тоже громоздилась цепочка холмов, а за ней еще одна… и еще… пока все не растворялось в сплошной голубизне. Длинные пологие склоны Ламмермурских холмов на западе переходили в очертания Морфут-Хиллз и Пентленд-Хиллз. На всем лежала печать тишины и покоя. Было так тихо, что я мог различить далекий лай деревенских собак. В полном одиночестве я стоял на границе: одной ногой в Англии, другой в Шотландии. Рядом торчал металлический щит с надписью «Шотландия». Он казался совершенно излишним; и так было ясно, что Англия осталась за спиной. Картер-Бар действительно служит воротами в Шотландию, на протяжении веков эта возвышенность обозначала границу между кельтами и англосаксами.