Две следующие недели она сторонилась женщин, мало говорила, выходила, терялась, возвращалась другим путём, с другими, чтобы никто не смог вспомнить, в какой точно момент она стала тоньше. Где-то в те дни она лишь раз мысленно обратилась к нему: «Спасибо», – и устыдилась тому, что сама поверила в выдуманное. Когда мысленно справилась, отделилась от Лёши, она честно долго плакала – от благодарности, одиночества, пустоты.

– Потеряла? – поняла вперёд всех Гульжамал. Она грубо обняла Лиду за плечо.

Лиде захотелось избавиться от лжи до конца, и она вдруг призналась:

– Не было никого.

– Если тебе так легче, – не поверила Гульжамал и ободрила: – Будет ещё.

Анфиса вовсе предложила думать, что ребёнок Лиды выживет, что его, как несколько лет назад одну девочку, вытащит из бочки с телами работница лагеря, заметив движение маленькой ручки. Вытащит, выходит и вырастит в тепле и здравии. Никогда не увидишь, но верь!

И больше никто ничего не сказал, не спросил из жалости.

Ночью после того снилось, что молодой конвоир принёс в барак круглое зеркало, повесил у входа. Увидев его, женщины побежали толпой: некоторые не видели себя несколько лет. И Лида побежала. Стоя в толпе, во сне, долго не могла найти в отражении, где она. Бегала глазами, бегала, пока не увидела напротив: глаза своей матери, её же волосы под косынкой, чужие нос и губы на своём лице.

Проснувшись, подумала о себе: кто она такая? Для чего её спасали маленькие мальчики от смерти? И сколько можно её спасать? Прятки за чужими спинами, как беременность, не могли длиться вечно.

Узниц построили у барака, а когда повели, Лида догнала Гульжамал:

– Научи меня делать дрожжи.