Он выдохнул, успокоился. Ехать им было до конечной минут сорок.

— Расскажи мне, чем там дело кончилось, — спросил майор.

Юрий мгновенно понял, о чем речь.

— Он стал отчасти мухой, — сказал.

Майор хмыкнул.

— Только все эти мушиные свойства в человеке увеличились. Человек — что-то вроде увеличительного стекла.

— Это мне непонятно, — сказал майор.

— Ну. В общем, человек — это чудище.

— Это мне понятно.

Майор посмотрел на Юрия со вниманием. Впрочем, ничего больше не спросил и отвернулся к окну.

У городка уже полупустой, легкий автобус развернулся, встал, отворил двери. Юрий поднялся, выбрался в проход, майор следом. Спросил уже готового спрыгнуть со ступеньки Юрия:

— Тебя как зовут?

Юрий обернулся.

— Меня Михаил, — сказал майор. — А некоторые зовут Мишель. В честь поэта Лермонтова.

— А меня в честь космонавта Гагарина.

— Отличный выбор, — сказал Мишель.

Юрий спрыгнул и направился к КПП.

1990, апрель, 4

Апрельским вечером накануне пятницы Юрий и Клава прогуливались по городку. Шли рука об руку, здоровались со знакомыми. Было еще светло. Время от времени Клава восклицала:

— Ах, посмотри!

Они останавливались и смотрели.

Ожившая, готовая раскрыться почка.

Глазастый малыш в коляске.

Скачущий по просохшему асфальту воробей.

На площади возле темной ели толпились люди.

— Смотри! — воскликнула Клава.

В белом платье до колен стояла высокая блондинка под руку с майором. Возвышалась над ним.

— Это свадьба.

— Ну да, — тут же понял Юра. — Конечно.

Майор был в парадной форме с орденской планкой. Багровый, гладко выбритый. Потный. У молодой жены лицо спокойное. Взгляд поверхностный, скользящий. Они фотографировались. Вдвоем. Толпа гостей стояла поодаль, за фотографом.

— Внимание, — сказал фотограф.

И толпа за ним примолкла. Но майор вдруг привстал на цыпочки, замахал свободной рукой и закричал:

— Эй, Гагарин! Я женился! Приходи в столовку! Давай! Гуляем!!!

И все-все люди на площади обернулись и посмотрели на Юрия. Клава дернула Юру за руку, жена майора не шелохнулась.

— Спасибо! — крикнул в ответ Юрий. И тоже зачем-то привстал на цыпочки и махнул рукой.

— Внимание! — попросил фотограф утомленно.

Майор поправил фуражку, прижался к жене.

— Улыбочку!

Майор улыбнулся. Лицо жены осталось неподвижным.

— Снимаю!

В тишине они услышали щелчок затвора.

— А как же птичка? — прошептала Клава.

— Вылетела, — прошептал Юра. — Без предупреждения.

Толпа между тем зашумела, повалила к новобрачным — фотографироваться вместе. Темная, еще не очнувшаяся от зимы, ель стояла за ними мрачным фоном.

Клава повела Юру от площади. Молчала, пока совершенно уже не перестали слышаться с площади голоса и смех. Пока не послышался с плаца топот и хор голосов:…не плачь, девчо-о-онка…

— Бесстыдник, — сказала Клава. И Юра понял, что речь о майоре.

— Почему?

— Почему?

— Я не понял.

— Ну ты даешь.

— Правда.

— Дурачок у меня муж.

— Нет, правда.

— Тебя позвал, а меня не нужно? Тебя это не удивило? Не задело?

Клава шла молча, поджав губы. Поскользнулась на ледяной, невидимой в полумраке глухой улицы дорожке, и Юра схватил ее под руку. Но Клава руку выдернула.

— Домой пойду, — сказала Клава. — А ты не ходи за мной. Оставь.

Это была их первая и единственная размолвка за всю жизнь.

Клава ушла, Юра стоял на тротуаре. Сгущались апрельские сумерки. Холодало. Юра спросил сигарету у прохожего. Закурил. «Ничего, — подумал, — это я так, для отвлечения». Неуютно ему было от того, как они с Клавой расстались. Нескладно. Юра докурил и побрел узким тротуаром. Ледок крошился под ногами, хрустел, как вафля.

Вышел к кинотеатру и увидел афишу:

Темно-серые, каменные буквы ступенями вели к белому облаку на синем клочке неба. На облаке сидел небольшой человечек. Первая буква, О, первая ступень, вросла в узкую полоску земли с пятиэтажными домами (белье на балконах, старухи на лавках у подъездов), вросла, потрескалась.

Юра подумал, что лучше бы посмотрел сейчас детектив. На афише должны быть кровавые буквы с подтеками, синяя ночь, туман, пятно фонаря, женское холодное лицо. Такое холодное и такое красивое, как у жены майора. Юра смотрел на афишу, хмурился.

Развернулся и направился к столовой.

Свет в окнах одноэтажного здания столовой горел, погромыхивала оттуда музыка, на крыльце офицеры курили и говорили о чем-то. Юра стоял рядом, слушал и не мог понять о чем. Улавливал слово, задумывался над ним, а разговор тем временем шел дальше, и даже не шел, а бежал.

«Недоразумение».

Недо-разум…

«Отцепись».

От-цепись. Надо же. Цепь. Вот оно что.

«Отвали!»

От-вали, вали, Валюша, иди валенки валяй.

Лес вали, — какой-то другой, строгий голос подсказал Юре.

Один из офицеров вдруг слетел с крыльца, шлепнулся в едва подмерзшую лужу, крикнул:

— С-с-сука!

Вскочил и вновь едва не шлепнулся, поскользнувшись. С крыльца захохотали. Офицер бросился на хохотавших, его отшвырнули. Юра отступил. Прошел под окнами. Дверь подсобки была открыта, он вошел. Пробрался мимо гремящих посудой женщин; кошка выскочила под ноги, Юра отшатнулся.

В зале столы все были сдвинуты вместе, в один длинный, вдоль стены. Майор с женой сидели во главе. Места свободные были. Из кассетника на подоконнике гремела музыка, немногие танцующие стучали ногами в пол.

Юра сел. Чистой тарелки не было, он придвинул салатницу, почти пустую, взял ломоть хлеба. И ложкой, которая была в салатнице, принялся есть. Свекла с орехами под майонезом. Юре понравилось. Хлебом он собрал со дна остатки. Женщина напротив смотрела на него. Она походила на Шуру из зимнего фильма «Шура и Просвирняк» (так Юра разделял фильмы, по временам года, — время года как время действия, — и это была точнейшая характеристика; время года создавало настроение, задавало вектор восприятия; «Шура и Просвирняк» был, несомненно, зимний фильм).