Овладеть инструментами и использовать их с умом – это разные навыки, однако начать надо с овладения имеющимися инструментами или создания собственных. На страницах этой книги я опишу многие инструменты, которые изобрел сам, но упомяну и те, которые позаимствовал у других мыслителей, и каждому из них я отдам должное[4]. Даг не изобрел ни один из инструментов из собственного списка, но принял участие в разработке некоторых прекрасных образчиков из моего набора, таких как выпрыгивание и сфексовость.

Иные из наиболее действенных инструментов мышления имеют математическую природу, но я ограничусь лишь их упоминанием, поскольку эта книга отдает дань нематематическим инструментам, неформальным инструментам, если угодно, инструментам прозы и поэзии, силу которых ученые часто недооценивают. И вполне понятно, почему. Прежде всего, в научных журналах сложилась культура научного стиля, которая отдает предпочтение и даже настаивает на беспристрастном, неприукрашенном изложении проблем с минимумом словесных изяществ, риторики и аллюзий. Неумолимому однообразию на страницах наиболее серьезных научных журналов есть хорошее объяснение. Как в 1965 г. написал мне один из моих оппонентов, специалист по анатомии нервной системы Дж. З. Янг, раскритиковавший несколько замысловатый язык моей оксфордской диссертации (по философии, не по анатомии нервной системы), английский язык становится международным языком науки, а потому нам, носителям английского, следует писать работы, которые под силу прочесть “терпеливому китайцу, вооруженному хорошим словарем”. Результаты этой самодисциплины говорят за себя: неважно, из Китая вы, из Германии, из Бразилии – или даже из Франции, – свои наиболее важные работы вы все равно предпочитаете публиковать на английском, элементарном английском, который без особенных проблем поддается переводу и минимально опирается на культурные аллюзии, нюансы, игру слов и метафоры. Уровень взаимопонимания, достижимый в этой международной системе, неоценим, но платить за него все же приходится: некоторые аспекты мышления явно требуют неформального жонглирования метафорами и стимуляции воображения, хитроумной атаки на баррикады закрытого разума, и если что-то из этого невозможно перевести без проблем, то мне остается лишь надеяться на виртуозное мастерство переводчиков, с одной стороны, и растущую свободу владения английским в научной среде, с другой.

Вторая причина, по которой ученые часто с подозрением относятся к теоретическим дискуссиям, ведущимся “одними словами”, заключается в том, что они понимают: критиковать аргумент, не сформулированный на языке математических уравнений, гораздо сложнее, а результаты этой критики, как правило, не столь убедительны. Язык математики обеспечивает неопровержимость. Он подобен сетке на баскетбольном кольце, которая исключает споры насчет того, попал ли мяч в цель. (Любой, кто играл в баскетбол на площадке с кольцом без сетки, знает, как сложно бывает определить, влетел ли мяч в кольцо, если он не задел ни само кольцо, ни щит.) Но порой вопросы настолько сложны и неочевидны, что математики просто не могут с ними совладать.

Я всегда считал, что если я не могу объяснить, чем занимаюсь, группе способных студентов бакалавриата, то я сам это не до конца понимаю. Такое убеждение повлияло на все мои труды. Некоторые профессора философии предпочитают проводить семинары продвинутого уровня только для студентов магистратуры. Но не я. Студенты магистратуры часто слишком хотят доказать друг другу и самим себе, что они подкованы в соответствующей области, а потому уверенно сыплют профессиональными жаргонизмами, сбивая с толку непосвященных (так они убеждают самих себя, что их занятие требует опыта) и хвастаясь своей способностью следить за нитью самых заумных (и мучительных) формальных доводов, не заходя при этом в тупик. Философия, написанная для продвинутых студентов магистратуры и коллег-экспертов, как правило, совершенно нечитаема – а потому ее почти никто и не читает.

Любопытным побочным эффектом моего стремления описывать аргументацию и объяснения языком, который без труда могут понять люди, не имеющие отношения к кафедрам философии, стало появление философов, “из принципа” не желающих принимать мои аргументы всерьез! Когда много лет назад я читал в переполненной оксфордской аудитории цикл лекций в рамках “Лекций Джона Локка”, уважаемый философ покинул одну из них, ворча, что будь он проклят, если сумеет узнать хоть что-то от человека, который привлек на “Лекции Локка” людей, далеких от философии! Насколько я могу судить, он остался верен своему слову и ничего от меня не узнал. Я не изменил свой стиль и ни разу не пожалел о необходимости за это платить. В философии есть время и место для строгих выкладок, где пронумерованы все предпосылки и озвучены правила логических выводов, однако часто все это не стоит демонстрировать широкой публике. Мы просим студентов магистратуры доказывать свои умения в диссертациях – и, к несчастью, некоторые из них так и не отказываются от этой привычки. При этом стоит заметить, что полярно противоположный грех злоупотребления высокопарной европейской риторикой, обильно сдобренной литературными украшениями и намеками на глубокомыслие, тоже не идет философии на пользу. Если бы мне пришлось выбирать, я бы всегда отдавал предпочтение упрямым аналитикам, готовым приводить заумные аргументы, а не склонным к словоблудию мудрецам. В разговоре с аналитиком обычно хотя бы можно понять, что он имеет в виду и что считает неверным.

Полагаю, чтобы внести максимально полезный вклад в науку, философу необходимо нащупать золотую середину между поэзией и математикой, предоставляя понятные объяснения головоломных задач. Для подобной работы не существует четких алгоритмов. Поскольку доступно все, каждый внимательно выбирает ориентиры. Нередко “невинное” допущение, неосмотрительно сделанное всеми сторонами, оказывается источником ошибки. Исследованию столь опасных концептуальных территорий существенно помогает использование инструментов мышления, разрабатываемых специально, чтобы объяснить альтернативные пути и пролить свет на их перспективы.

Такие инструменты мышления редко устанавливают фиксированный ориентир – твердую “аксиому” для всех будущих изысканий, – но гораздо чаще намечают возможный ориентир, вероятный ограничитель будущих изысканий, который сам может быть подвергнут пересмотру или вовсе отброшен, если кто-нибудь сумеет найти для этого повод. Неудивительно, что многие ученые не питают симпатии к философии: все доступно, ничего не определено на сто процентов, а сложнейшие сети аргументов, создаваемые, чтобы связать эти ориентиры, фактически висят в воздухе, лишенные явного фундамента эмпирических доказательств или опровержений. В результате такие ученые поворачиваются к философии спиной и продолжают собственную работу, но при этом оставляют нерассмотренным целый ряд важнейших и любопытнейших вопросов. “Не спрашивай! Не говори! Преждевременно обсуждать проблему сознания, свободы воли, этики, смысла и креативности!” Но мало кому под силу практиковать такое воздержание, поэтому в последние годы ученые устремились в сферы, которые прежде ими игнорировались. Из чистого любопытства (а иногда, возможно, из жажды славы) они берутся за серьезные вопросы и вскоре выясняют, сколь сложно делать подвижки в этих областях. Должен признаться (хоть в такие моменты я и чувствую себя виноватым), что мне все же приятно наблюдать, как уважаемые ученые, которые всего несколько лет назад заявляли о своем презрении к философии[5], то и дело оступаются, когда пытаются совершить переворот в этих сферах, прибегая к аргументированным экстраполяциям из собственных научных исследований. Еще забавнее получается, когда они обращаются за помощью к нам, философам, и впоследствии эту помощь принимают.