Ингрид, схватив её твёрдо, стащила с древка, опустила в корзину, привязанную к поясу, и тут же накрыла крышкой.

Вторую рыбу пришлось поджидать дольше, зато за ней тут же пришли третья и четвёртая. Дальше копьё било впустую, но Ингрид не расстраивалась, зная, что сегодня её маленькая семья – она да отец – уснёт не с пустыми животами. Корзина наполнялась медленно, но верно, и, когда солнце приблизилось к горизонту, крышка уже едва закрывалась. Последнюю рыбу Ингрид, истерзав остриём, бросила обратно в воду – в благодарность реке.

Она вышла на берег, торопясь, выпотрошила улов, всё следя за солнцем – хоть бы не скатилось за лес, пусть ещё погреет замёрзшие ноги и руки. А оно и не спешило, точно зная, что его заждались в этом холодном краю. Надо же, чтобы ягоды забродили, чтобы детёныши зверья всякого окрепли, радуясь его лучам, чтобы прогрели на свету свои старые одеяла люди.

Управившись споро с работой, Ингрид снова отправилась к реке. Постояла на берегу, чувствуя, как целует её ступни мелкая волна, сняла платье и неспешно голышом зашла на глубину. Всё тело её затрепетало от холода и счастья, дрогнули сомкнутые и слипшиеся от молчания губы.

Не было раньше у этой реки имени, но путники, которые выходили к ней, прозвали её Тёплой, так как зимой река чудесным образом не замерзала. Лишь в самые жестокие зимы покрывался хрупким ледком её быстрый поток. Жили на её берегах, как и везде прежде, колдуны суми. Мало кто из них в действительности знал чары, но гёты, пришедшие сюда на ладьях и основавшие вдоль берега моря и рек свои поселения, не разбирались в укладе старожилов. Всех без разбору называли колдунами да страшились, а со страху убивали и гнали прочь.

Не было никогда раньше у реки имени, но всегда была у неё душа. Живая, человеческая. Ушли колдуны суми вглубь лесов, подальше от морей, откуда приходили чужаки. Ушли, но порядки свои оставили.

Недолго пустовали берега лесной реки. Частенько к ней выходили путники, идущие к Онаскану. А так как зимой пройти по реке было нельзя, переселенец Йорген решил построить переправу в самом глубоком месте реки. Края тут всегда были дивные. Лес являлся домом для неисчислимых диких стад и птичьих стай. Он дарил дерево для постройки жилья и лодок, орехи в пищу и ягоды, сок которых, если перезреют, становился сладким и пьянящим.

Йорген поставил на берегу дом и обнёс его частоколом. Принялся переправлять с одного берега на другой заплутавших путников да жителей близлежащего поселения, которые шли в Онаскан. Когда, уже стариком, Йорген умер, его сыновья Хаук и Льёт, вернувшись из походов да принеся с собой знатную добычу, продолжили дело своего отца.

Тем и кормилась семья, жившая тут несколько десятилетий: охотилась, собирала орехи и ягоды, рыбачила да на лодках переправляла скитальцев. Оттого и стоят по сей день на берегу у серой песчаной полосы старый дом и высокий частокол, защищающий от волков и кабанов, а у воды сложены две лодочки-долблёнки.

Только семья, прежде большая, теперь состояла из двух человек – отца-старика и его дочери Ингрид. Отец ходил на охоту, рыбачил, и сухое, худое, но сильное тело его само было как тетива или леса. Дочь же его была высока и крепка. Плечи, как у иного мужа, – широкие и сильные, лицо твёрдое, спокойное. Только шрам на губе превращал её улыбку в недовольную гримасу. А улыбалась она редко – бывало, запрыгнет в лодку рыба, Ингрид и засмеётся, мол, глупая ты, воду с деревом путаешь. Или пройдёт по берегу белый жеребец с рогами оленя – проводит его Ингрид долгим восхищённым взглядом. Конь остановится у воды, напьётся, посмотрит на неё и уйдёт обратно в лес. А Ингрид уж гребёт изо всех сил к берегу, нажимая на вёсла сильными мозолистыми ладонями. Пристанет к берегу – и бежит за чудесным зверем. Окликнет его, позовёт. Остановится лишь на полянке с красными ягодами, чтобы отдышаться, а белого коня с оленьими рогами нигде уж и не разглядеть.

Тогда только и улыбалась Ингрид.

Всю жизнь свою она прожила около Тёплой. Не знала никогда ни высоких стен Онаскана, ни чужих поселений, а потому быстрая река казалась ей самым прекрасным местом на свете. Никого, кроме отца и редких путников, не видела она и оттого не могла разглядеть красоту и доброту в человеческих лицах. Зато рыбью блестящую шкурку считала прекрасной, и Ингрид, рассматривая свою покрытую чёрными волосками кожу, находила её уродливой. Путники не говорили с ней – лишь договаривались о плате за переправу, а Ингрид и тому рада была.

День ото дня Ингрид приходила к реке – лишь в воде чувствовала она свою силу: безмолвную, тугую, гибкую, но непокорную. От этого, может, и глаза её были серые, как сталь водной глади, а волосы тёмные, струящиеся, словно подводные течения, до которых не достаёт солнечный луч. Не раз говорил ей отец, что красивой она станет женой и матерью, но только Ингрид его и слушать не желала.

– Себе я верна. Себе и воде, – был ответ её.

Старик Хаук не перечил ей, лишь согласно кивал. А тем временем минуло Ингрид прошлой зимой девятнадцать лет – отец заботливо считал каждый год.

Ушли колдуны в непроходимые чащобы, а порядки свои оставили, и Ингрид, сама того не зная, продолжила их традиции. Манила её река, будоражила, пьянила. Выросла Ингрид вместе с Тёплой, и тайна родилась меж ними: обвенчалась она с рекой, как прежде венчались колдуньи из племён суми с водой. Стала для Ингрид река и женой, и мужем.

Ингрид нырнула, достала рукой до ключей, что расталкивали своей силой ил и мелкие камешки. Вода на дне была мутна от их непрерывного движения, но стоило оттолкнуться ногами, помочь себе единожды взмахом рук, откроешь глаза, взглянешь вокруг и увидишь всё точно в воздухе – так чиста была вода. Над головой проплывали пучки водорослей, похожие на копны женских волос. На миг они заслоняли солнце, а потом уходили прочь вместе с течением, дабы зацепиться за берег и прирасти на мелководье. Ингрид вынырнула, чтобы глотнуть воздуху, а потом снова опустилась на дно.

Зелень и синева правили здесь, когда солнце в редкие дни светило в полную силу, покрывая поверхность реки бликами, похожими на чешую. И вот, устав от ныряний, Ингрид поднялась, глотнула воздуху и