Бельгийская газета “Indépendance Belge” писала тогда о русских: «После бомбардировки 5 октября французские офицеры писали, что «русские далеко превзошли то понятие, которое о них было составлено. Их огонь был убийствен и меток, их пушки бьют на большое расстояние, и если русские принуждены были на минуту прекратить огонь под градом метательных снарядов, осыпавших их амбразуры, то они тотчас же возвращались опять на свои места и возобновляли бой с удвоенным жаром. Неутомимость и упорное сопротивление русских доказали, что восторжествовать над ними не так легко, как предсказывали нам некоторые газетчики».

Бельгийские «борзописцы» оказались прозорливее отдельных союзных военачальников. Во все времена и во всех войнах, которые вела Россия, ее солдат оказывался в вопросах полевой фортификации профессиональнее своих противников. Это было в 1854–1856 гг., повторится в 1914–1918 гг. и дойдет до совершенства в 1941–1945 гг.

В октябре 1854 г. военная драма под Севастополем, по образному выражению будущего генерала Хемли, должна была менять актеров ролями: союзники, атаковавшие до этого времени, сами попадали в положение обороняющихся:«…Наступило время разочарований и крушения надежд».

Генерал-лейтенант Дж.Скарлет. Командир Тяжелой бригады,

Русские военные инженеры заставили союзное командование гробить свой личный состав на осадных работах в самых неблагоприятных условиях. В конце концов, ими были переработаны сотни тысяч кубометров очень твёрдого крымского грунта, превращенного к окончанию войны в более чем 80 верст траншей, 177 батарей «…различных начертаний, различного вида и устройства; употребить в дело 150 тыс. туров, 83 тыс. фашин, 2 млн. 56 тыс. земляных мешков; израсходовать 1.357.254 снаряда, 271.650 пуд. пороха». Результат явно не стоил усилий. Уложив в могилы десятки тысяч солдат, союзники, в конце концов, одержали «выдающуюся» победу: им достались руины города, защищаемого не крепостными стенами, а лишь отлично организованной системой полевой фортификации, состоящей из «…укреплений временных по размерам, поспешных по возведению».

И если союзники откровенно загрустили, то среди защитников города, наоборот, царило возбуждение, свойственное победителям. Еще бы — все, от генерала до адмирала, от солдата до матросской жены, видели, как, дымя надстройками, зияя пробоинами в бортах и разрушениями в рангоуте, «уносили ноги» и былую славу лучшие корабли Королевского флота «владычицы морей».

Гарнизон Севастополя воспрял духом. Успокаивала и налаживающаяся жизнь в крепости, в которой под снарядами стали появляться, казалось, забытые привычные обычаи мирного времени. Наладили более-менее сносное снабжение. Чиновное «воронье» еще не учуяло возможности капитально грабить собственных солдат, и продовольствие, восполнявшее уменьшавшиеся запасы, поступало без сильных перебоев. Было приказано ежедневно выдавать по две чарки водки и по фунту мяса на человека.

Люди, от матроса до командующего флотом, поверили в свои силы и в возможность отстоять крепость. Появилась присущая довоенному времени лихость, которую нынешние условия не только не уничтожили, но и возвели в ранг нормального поведения. Тон задавали герои первой победы — офицеры и матросы Черноморского флота, за счет геройства которых держалась крепость. Это признавали все.

«Среди защитников Севастополя самое почетное место принадлежит морякам-черноморцам. Они считали себя элитой и не боялись равняться с английским флотом. Крымская война была для них личным делом: разве главной целью англо-французской экспедиции не было разрушение их крепости и ликвидация их кораблей? Вскоре морские волки вынуждены были превратиться в солдат. Боевым крещением для моряков стало сражение на реке Альме. Пехотинцев развлекал вид вооруженных до зубов моряков, увешанных ружьями, саблями, топориками и пистолетами. Можно было подумать, что сейчас они пойдут на абордаж. Удивляли также их взаимоотношения со своими офицерами. «Закаленные в боях с врагом и непогодой, выросшие в тесной морской семье», моряки никогда не снимали фуражку, обращаясь к более старшему по званию, и не прибавляли: «Ваше благородие». Вскоре выяснилось, что эта фамильярность абсолютно не отражалась на воинской дисциплине. Малейшее указание их офицера — и вот они уже на острие атаки. Можно сказать, что на бастионах Севастополя они сражались за свои семьи: ведь у многих в городе проживали их жены и дети».

Шапки моряки перед своими командирами действительно «не ломали», вызывая вначале откровенное удивление привыкших к солдатской покорности армейских офицеров, — все больше были войной заняты. Вот только для потрясавших своим хладнокровием и распорядительностью морских начальников это было естественным, привычным состоянием. Их уверенность, непоказная строгость этикета, субординация были настолько очевидными, что вскоре армейские коллеги почувствовали превосходство флотских офицеров над собой. Самим же морякам происходившее было привычной для них работой, а что касается ее опасности, так это и было тем, что по свойству самой морской службы вызывало у них «…не уныние, а усиленную энергию».

Таких людей было трудно заставить запаниковать, потерять волю. Иностранные корреспонденты отмечали, что даже смерть адмирала Корнилова не только не подорвала дух гарнизона Севастополя, а заставила его сплотиться, удвоив силы и желание сопротивляться. Тем более, что Нахимов оказался достойным преемником.

Поразительно высокие боевые качества и умение вполне профессионально воевать в необычных для них, казалось, условиях сухопутного фронта создали уникальную ситуацию. Если до Севастополя в русском народе образ героя ассоциировался с солдатом, то теперь им стал матрос, а морская терминология, доселе малопонятная и незнакомая, стала модным трендом в российском обществе.

Подполковник Кларк из полка Шотландских Серых (2nd Dragoons) со своей лошадью Султан, раненной во время сражения под Балаклавой. Фото Р. Фентона. 1855 г.

После войны сами моряки подчеркивали свою значимость в успехе первых недель и месяцев защиты Севастополя. Будущий адмирал Шестаков имел по этому поводу свое мнение: «Если бы не было флота, кто нашел бы в кровавой драме, разыгранной так недавно, столько страниц, утешительных для русского сердца? Скажут, что Севастополь, или другую приморскую твердыню, спасла бы и армия; но ее там сначала не было, да если бы и была, то мы положительно отвергаем такую возможность, хотя не менее каждого сочувствуем славе, заслуженной издавна нашими войсками. Чтобы укрепить город в несколько ночей, нужны ловкость и способность, которые сухопутному воину несвойственны, а в моряке развиваются ежедневными обстоятельствами жизни; нужна привычка не пугаться препятствий, которая приобретается моряком в вечной борьбе с морем, в военное и мирное время одинаково, и вдруг родиться не может. Наконец, при недостатке средств моряк, свыкающийся на корабле со всеми ремеслами понемногу, скорее найдется, нежели пехотинец, не встречающий в мирное время препятствии и недостатков».