мост на участке между двумя деревнями: Мора-де-Рубьелос и Рубьелос-де-Мора, ну прямо сиамские близнецы, а не деревни, кругом каменистая пустыня, налево — один близнец, направо — другой, смотря куда станешь лицом, по ночам воют мои братья, степные волки, работа не очень тяжелая, не надорвешься, трое заключенных крутят рукоятку ворота, поднимающего деревянные балки, сил у всех троих, что у одного вольного, производительность никого не интересует, более дешевой рабочей силы на свете не сыщешь, мы работаем за похлебку и за нары, даже пользуемся относительной свободой перемещения, вокруг все равно ни души, ни дома, только степь и волки, на двести рабов всего двенадцать охранников, большинство из нас находит забвение в вине, пятьдесят септимов литр, но я в рот не брал ни капли, раз я решил бежать, мне нужна светлая голова и сильные мускулы, через товарищей по несчастью до меня доходили кое-какие слухи, один из наших получал письма от родителей из Ла-Баньеса, и эти слухи укрепили меня в принятом решении.

— Слушай, в Бьерсо все с ума посходили с этим вольфрамом, прямо под ногами валяется, бери не хочу. Вмиг разбогатеть можно.

— А что такое вольфрам?

— Не знаю, только идет он на вес золота. Говорят, что там целые горы вольфрама.

— Он что, ничей?

— Кто хочет, тот и берет.

Слишком красиво получается, непохоже на правду, но, с другой стороны, дыма без огня не бывает, что ни письмо, то новые чудеса про вольфрам, мне-то в любом случае все равно, но эти слухи подбадривали, вселяли надежду, столько лет я не сидел как человек за столом, покрытым скатертью, не гулял с девушкой, все эти мысли приводили меня в такое возбуждение, что я каждую минуту бегал по малой нужде, все равно попробую, пусть это даже стоит мне жизни, нет силы, способной меня остановить; что может сравниться со свободой, я буду свободен, свободный человек, подумать только, ну, а этот вольфрам играл роль своего рода стимулятора. Еще месяц назад бежать было плевое дело, проверка проводилась только два раза в день, после подъема и после отбоя, сейчас из-за Хуана Социалиста все стало по-другому, он, бывало, целый день насвистывает «Интернационал», капитан Вальверде дешево его купил: «Мы с вами должны как-нибудь поговорить о политике», Хуан ему и отвечает: «Как заключенный с офицером или как мужчина с мужчиной?», ну, а этот подонок ему в ответ: «Как мужчина с мужчиной», Хуан клюнул на удочку, как малый ребенок, и все ему выложил, отвел душу, припер как следует капитана к стенке, больше Хуана никто не видел, как и не было, в тот же день кончились наши хождения, сразу после ужина спать в вагоны, стоявшие на запасном пути, набивались мы в эти вагоны что сельди в бочке. Мое место в вагоне № 3, лежал и смотрел на себя в зеркало, вокруг дружно храпели и портили воздух мои товарищи, не мешая мне размышлять о своей судьбе. Пора подбивать бабки, подвести черту, повезло еще, что на ночь перестали запирать двери вагонов, можно выйти по малой нужде, я еще раз взглянул в глаза своему единственному другу, смотревшему на меня из зеркала, и мысленно перебрал все наши с ним шансы на успех, даже пощупал тощие бицепсы, и вдруг вспомнил то, о чем начисто забыл, подарок Эндины — моей крестной, все звали ее Колдуньей из Килоса, никакая она не колдунья, просто знахарка, что только не наплетут злые языки, у Эндины был божий дар, все болезни лечила травами, посмотрит на больного через стакан воды и говорит: «У тебя хворь сидит в пятом позвонке, сдвинулся он с места, пятнадцать дней втирай по утрам кровь кролика, смешанную с горячим настоем ромашки и тертым луком», — каждому свое, в зависимости от болезни, — «и будешь здоров». Мой крестный, посланный мне провидением, мой защитник и покровитель, помогавший мне советом и деньгами, лиценциат дон Анхель Сернандес Валькарсе, аптекарь из Какабелоса, не переваривал Эндину, она отбивала его клиентов, но злился он не поэтому, давно пора покончить с предрассудками, говорил он, не понимаю, как это он согласился, чтобы она была моей крестной. В глазах дона Анхеля Колдунья была воплощением обскурантизма, всегда чуждого науке, а для Колдуньи дон Анхель был олицетворением бездушного прогресса, они не любили друг друга, зато я любил их обоих, по правде говоря, Эндина и в самом деле была провидицей, такие люди рождаются себе на горе, у нас говорят, что дьявол ставит на них свою метку и им на роду написано плакать уже в чреве матери. По документам моим крестным отцом значился Рикардо Гальярдо, все его звали Карин, муж Виторины, моей молочной матери, служанки дона Анхеля, для друзей просто Хело; когда меня крестили, священник даже не позволил Колдунье переступить порог церкви, но она все равно не ушла, ждала у дверей, пока меня вынесут, бедняжка так расстроилась и разозлилась на священника, что тут же, не сходя с места, наделила крестника волшебной силой взгляда, все смеялись, мол, ничего не пожалела, царский подарок сделала, да не подарок это, объяснила мне потом Эндина, это божий дар, у других, может быть, тоже есть такой дар, но они умрут, так и не узнав о нем, ни разу не воспользовавшись своим даром, даже не понимая, какие чудеса способен творить человеческий взгляд, не знать — все равно что не иметь, я тебе дарю знание о силе, скрытой в твоем взгляде, никто в это не верил, дон Анхель, кредиторы звали его Хелон, рассвирепел, все зло, мол, от этих ведьм, сглазить кого-нибудь, на это они мастерицы, глупости, конечно, не станет Эндина причинять зло своему крестнику, дон Анхель все это просто так говорил, чтобы досадить священнику и подзадорить домашних, он любил подшутить, с другой стороны, трудно поверить в какую-то сверхъестественную силу взгляда, бред какой-то, «твой враг увидит то, что ты ему внушишь своим взглядом», так, кажется, она говорила, похоже, никто на это не обратил особого внимания, потому что никто так и не понял, в чем заключается мой дар. Взгляд у меня и правда всегда был какой-то странный, особенно с тех пор, как в церковноприходской школе, готовясь к причастию, я случайно узнал про голубое одеяльце, «ты, парень, видать, знатного рода, раз был завернут в такое дорогое одеяльце», я ходил как чокнутый, вечно витая в облаках, с отсутствующим взглядом, вот меня и прозвали Аусенсио, что значит «отсутствующий», прозвище так пристало ко мне, что, когда меня окликали моим настоящим именем,