Вы найдете их разве только в Британской энциклопедии. А имя Ленина стало известно десяткам и сотням миллионов людей в самых различных частях земного шара.

Конечно, признание это не пришло сразу и само собой, и оно менее всего походило на обычную популярность тех или иных политических деятелей или модных философов. Признание приходило с каждым новым шагом, с каждой победой русского и международного пролетарского движения, с ростом и укреплением на мировой арене авторитета созданной Лениным революционной партии.

В свое время К. Маркс отметил одну интересную особенность обыденного политического сознания людей. Привычный поток лежащих на поверхности и кажущихся ужасно важными повседневных дел и явлений настолько заслоняет и назревающие и даже уже произошедшие серьезнейшие глубинные перемены, что порой совершенно утрачивается реальное понимание того, какие события действительно являются существенными и действительно имеют историческое значение.

«…Хотя атмосфера, в которой мы живем, – писал об этом Маркс, – и давит на каждого из нас с силой в 20.000 фунтов, разве вы чувствуете это? Так же мало, как мало европейское общество до 1848 г. чувствовало революционную атмосферу, которая его окружала и давила на него со всех сторон» [МЭ: 12, 3].

В самом начале нынешнего столетия с «европейским обществом» произошла аналогичная история.

Летом 1903 года для «большой прессы» Европы вполне хватало сенсаций. Еще бы!.. Обмен визитами между английским королем и французским президентом… новый военно-морской бюджет, предложенный германскому рейхстагу рейхсканцлером фон Бюловом… убийство сербского короля Обреновича и воцарение династии Карагеоргиевичей… политические интриги США вокруг концессий на строительство Панамского канала… Разве могла за всем этим солидная буржуазная пресса обратить серьезное внимание на съезд российских социал-демократов, проходивший с 30 июля по 23 августа сначала в Брюсселе, в помещении заброшенного мучного склада, а затем на окраине Лондона – в маленьком клубе рыбаков, где 57 молодых революционеров спорили о будущем…

После окончания съезда довольно сочувственная информация о нем появилась в европейской социалистической печати. Но и тогда мало кто из теоретиков и лидеров II Интернационала понял исторический смысл и суть произошедшего. Большевик М. Лядов рассказывал, как в ответ на его предложение опубликовать в центральном органе германской социал-демократии обстоятельную статью об идейных разногласиях, проявившихся на II съезде РСДРП, главный редактор ответил, что его газета «не может уделять много места иностранному движению, в особенности русскому, которое еще так молодо и так мало может дать зрелому немецкому движению»[17].

Аналогичный эпизод вспоминал и Г. Плеханов. После окончания съезда он встретил Пауля Зингера видного деятеля германской социал-демократии.

«А сколько времени продолжался этот съезд?» – спросил Зингер. «Около месяца». Сангвинический Зингер громко расхохотался и заметил: «Да эдак вы должны были все перессориться…» – «Почему же?» – «Просто от нервного переутомления» [П: XV, 324].

Сколько толков и пересудов ходило тогда об особой склонности русских социалистов, или, как говорили тогда, «славянских анархистов», к бесконечным словопрениям и распрям.

«…Э, батенька, – писал позднее по этому поводу Ленин Горькому, – да неславянские европейцы во времена вроде нашего дрались, ругались и раскалывались во сто раз почище!..» [Л: 47, 221].

«Мы вспоминали однажды с Владимиром Ильичем, – писала Крупская, – одно сравнение, приведенное где-то Л. Толстым: идет он и видит издали – сидит человек на корточках и машет как-то нелепо руками; он подумал – сумасшедший, подошел ближе, видит – человек нож о тротуар точит. Так бывает и с теоретическими спорами. Слушать со стороны: зря люди препираются, вникнуть в суть-дело касается самого существенного. Так и с программой было»[18].

Споры на II съезде вокруг программы и устава Российской социал-демократической рабочей партии как раз и касались «самого существенного» – это были споры о проблемах, поставленных перед человечеством новой эпохой.

На рубеже XIX и XX столетий мировой капитализм вступил в свою последнюю, империалистическую стадию развития… Позднее, в 1916 году, когда Ленин напишет книгу «Империализм, как высшая стадия капитализма» и даст четкую характеристику этого нового исторического явления, все станет на свои места и будет восприниматься нами как очевидность. Но тогда, в начале века, все ощущали лишь одно: привычный уклад жизни рушился на глазах.

Какими путями пойдет отныне дальнейшее развитие человеческого общества? Какие перспективы открывает эта новая эпоха перед рабочим классом и трудящимися массами? Остаются ли в силе те мысли и идеи, задачи и конечные цели борьбы, которые были сформулированы Марксом и Энгельсом?

Эдуард Бернштейн, которого в Европе многие считали тогда чуть ли не «душеприказчиком» классиков марксизма, за несколько лет до II съезда РСДРП попытался дать на все эти вопросы свой ответ.

Возникновение капиталистических монополий, в особенности международных монополистических союзов, считал он, приведет не только к бурному росту производительных сил, но и к планомерному регулированию производства и распределения продуктов и тем самым устранит как экономические кризисы, так и войны; появление акционерных обществ демократизирует капитал, обеспечит благосостояние рабочим, и капитализм, таким образом, постепенно «врастет» в социализм. Отсюда следовал и практический вывод: поскольку в новую эпоху прогресс человеческого общества связан не с пролетариатом, а с буржуазией, с эволюцией самого капитализма, необходимо отказаться от социалистической революции и завоевания рабочим классом политической власти…

Все эти «идеи» Бернштейна были не только актом личного предательства по отношению к Марксу и Энгельсу, это была открытая ревизия всего марксизма, идейно разоружавшая пролетариат в новых условиях классовой борьбы.

Программа партии, принятая II съездом РСДРП, давала принципиально иной ответ на важнейшие вопросы, поставленные эпохой.

Казалось бы, разрабатывая проект этой программы, Ленин определял цели, задачи и методы борьбы лишь применительно к русским условиям. Но Россия начала XX века развивалась по тем же законам, как и любая другая капиталистическая страна. И Владимир Ильич решительно выступал против тех, кто, отрицая это, пытался объяснить основные тенденции социально-экономического и политического развития России в новую эпоху некими сугубо самобытными особенностями, например, присущей ей якобы испокон веков «азиатчиной», порожденной «столетиями монгольского ига».

Безусловно, указывал Ленин, история каждой страны имеет свою специфику, которая накладывает отпечаток и на ее прошлое и на ее настоящее. Но когда ученый или писатель, считающий себя человеком серьезным и

«желающий, чтобы его считали таковым, берет факт монгольского ига и выставляет его как пример в пояснение некоторых событий в Европе XX века, можно ли это считать только игрой, или правильнее отнести это к политическому шарлатанству? Монгольское иго есть исторический факт… Однако немного найдется людей – типа тех, кого французы зовут