Возле калитки, по обе стороны дорожки, росли два старых развесистых ореховых дерева. Дорожку окаймлял ровно подстриженный вечнозеленый кустарник. Чуть поодаль, справа, возвышался каштан, опоясанный круглой деревянной скамьей с отлогой спинкой. Посреди двора пестрела ранними цветами круглая клумба. А по левую руку, прильнув вплотную к дувалу, стоял длинный приземистый дом с плоской земляной крышей. На крыше ярко цвели фонарики желтых тюльпанов. Четыре окошка дома смотрели во фруктовый сад, который пенился сейчас в бурном белоснежном цветении.

Никто — ни в центре республики, ни в городе, ни в районе — даже не подозревал, кому фактически принадлежит эта усадьба в небольшом, удаленном от жилых мест, затерявшемся в горах кишлаке.

По исполкомовским документам она считалась собственностью дехканина-середняка. Но подлинным ее владельцем был сын эмирского придворного Ахмедбека молодой Наруз Ахмед. Тут жили его мать, вторая жена (первая была в городе) и юридический "хозяин" усадьбы со своей женой. Он совмещал в своем лице обязанности домоуправителя и садовника, являясь в то же время самым преданным и верным человеком Наруза Ахмеда.

Едва Наруз Ахмед успел спешиться, как бог весть откуда выскочил садовник, подбежал к нему, рассыпался в приветствиях, приложился к халату хозяина и, подхватив коня под уздцы, застыл в ожидании распоряжений.

Наруз Ахмед снял с себя халат, стряхнул с него пыль и бросил на седло.

— Кто-нибудь спрашивал меня? — спросил он садовника.

Тот отрицательно закачал головой.

— Расседлай коня и приходи сюда, — приказал Наруз Ахмед.

Размяв скованные долгой ездой ноги, он прошел к каштану и уселся на скамью. Откинувшись на спинку, Наруз Ахмед стал сосредоточенно смотреть в изжелта-серое высокое небо, где по воображаемой спирали, отыскивая добычу, парил стервятник.

Наруз походил на уменьшенную, "мелкомасштабную" копию своего отца. У него было такое же узкое, удлиненное лицо, такие же тонкие с изломом губы, такой же нос с хрящеватой горбинкой и косо прорезанные навыкате глаза. Только все это помельче, похудее, поуже.

Когда садовник вернулся и встал перед хозяином, между ними произошел короткий разговор:

— Сколько подготовлено? — спросил Наруз Ахмед.

— Девять.

— Так мало?

Садовник объяснил, что в кишлаке остается не больше, и то самые одряхлевшие, а лучшие забраны на стройку канала.

Наруз нахмурился. Объяснение, видимо, не удовлетворяло его.

— А где эти девять?

— В долине.

Некоторое время он что-то обдумывал, постукивая концом плети по пыльным голенищам, потом сухо произнес:

— Подготовь двух к вечеру. Я пойду к себе, отдохну. Если кто будет спрашивать меня, проведи в мою комнату, но так, чтобы никто не видел.

— Все будет сделано, хозяин, — заверил садовник.

Наруз Ахмед прошел в дом, повидался с матерью и женой, долго управлялся с большим блюдом горячего жирного плова, выпил несколько пиал светлого зеленого чая и улегся спать.

Когда на дворе стемнело, кто-то тронул Наруза за плечо. Он спал чутко и тотчас вскочил. Перед ним, покрытый с головы до ног пылью, стоял рослый, обросший густой рыжей щетиной человек в длинном теплом халате, за ситцевым кушаком которого торчала рукоятка плетки.

Наруз Ахмед пристально всмотрелся в лицо гостя, черты которого напоминали ему кого-то, и вдруг радостно воскликнул:

— Бахрам-ака?!

— Я, я… А ты уже совсем мужчина. Джигит! Смотри, что сделали одиннадцать лет. И вылитый отец!…

— Ну, говори, рассказывай, — торопил обрадованный хозяин, поспешно одеваясь.

— Расскажу все в дороге. Собирайся!

— А есть не хочешь? Может, поедим?

— Хочу, но время не ждет. Перехватим на ходу.

Не прошло и десяти минут, как два всадника выехали из безмолвного кишлака и стали медленно подниматься в гору по извилистой каменистой тропе.

— Нет! — тряхнул головой юноша и облизал разбитые в кровь губы. — Нет и нет! — повторил он.

Парень стоял связанный по рукам и ногам. Его поддерживали с обеих сторон два дюжих басмача. На сатиновой косоворотке юноши с разодранным воротом алел кимовский значок.

Перед ним, шагах в трех, на округлом камне-валуне сидел широкоплечий чернобородый и горбоносый курбаши[7]. Он холодно смотрел на пленника, полуприкрыв тяжелые веки.

Дело происходило ранним утром в узком и глубоком безводном ущелье. Лучи поднявшегося солнца сюда еще не проникли. Вокруг возвышались дикие скалистые нагромождения, грозные и молчаливые в своем окаменелом раздумье.

— Глупец! — с усмешкой бросил курбаши. — Тебе неведомо, какая новая судьба ждет тебя и твой народ. Ты подобен слепцу. Ты видишь лишь то, что у тебя под носом.

Комсомолец угрюмо молчал, сплевывая кровь.

— Скоро на эту землю, — продолжал курбаши, топнув мягким сапогом, придет священная армия воинов, старых, истинных хозяев. Они изгонят с нашей земли всех вероотступников, уничтожат всех большевиков. Они сурово накажут тех, кто поддался на безбожную агитацию коммунистов и записался в колхозы. Они восстановят священную власть эмира бухарского. И горе тому, кто не захочет встать под зеленое знамя армии ислама. Ты слышал о таком воине, как Ибрагимбек?

Комсомолец усмехнулся и ответил:

— Как же не слышать! Все зовут его Ибрагимом-локайцем, бандитом, конокрадом. Какой он воин! А ты слышал такие имена, как Кизилхан, Кур-Ширмат, Мадаминбек, Азизхан, Ашимбай-Керим, Аман-Палван?

Да, эти имена были знакомы курбаши. Больше того, почти всех он знал и видел. Это были такие же, как и он, главари басмаческих шаек. Но курбаши предпочел дипломатично промолчать.

— Молчишь? — повысил голос комсомолец. — Они, как и ты, говорили: "Всех изгоним, всех уничтожим, всех накажем". А что стало с ними? Забыл? Я тебе напомню: их поганые кости, обглоданные шакалами, разбросаны в песках. То же ждет и твоего Ибрагима. То же ждет и тебя.

Глаза курбаши почти совсем закрылись. Стоявшие за его спиной басмачи глухо зароптали. Один из них, худой и высокий, шагнул было к юноше с тяжелой камчой в руке, но, остановленный жестом курбаши, попятился назад.

— Глупец! — еще раз повторил курбаши. — Ничтожный ты человек. Упрямство обойдется тебе дорого. Ты говоришь чужим языком, мальчишка, а я требую, чтобы ты заговорил своим.

— Я говорил языком человека, а не эмирского раба, — отрезал юноша.

— Я обещаю тебе сохранить жизнь. Ты еще молод. У тебя есть отец, мать и, наверное, любимая. Что из того, что ты загубишь свою жизнь и опечалишь их? Кому от этого польза?