Каждое утро я надеюсь, что этот день станет последним в моей жизни, и сегодня — не исключение.

Последние тридцать лет я живу в четырехкомнатной квартире на Майорстюен. Между мной и этой квартирой согласия нет. Она для меня всегда была временной. Когда я ее купил, она уже была обставлена, сам я этой мебели не выбирал. А когда Герд умерла, я не взял ничего из дома, где мы жили, кроме зеркала в позолоченной раме, которое теперь висит в прихожей. Все остальное я продал и передал ключи новым владельцам.

Каждый четверг ко мне ходит прибираться одна женщина, лет на пятнадцать моложе меня. Хотя разве это женщина? Старая карга — вот она кто. Без слез не взглянешь. Понятия не имею, как меня в свое время угораздило предложить ей работу, а она, похоже, тоже не знает, почему согласилась. Уже столько времени прошло, что теперь бессмысленно задавать все эти вопросы. Единственное ее достоинство заключается в том, что я ей так же омерзителен, как и она мне. Это вовсе не значит, что мы друг с другом невежливы. Она называет меня Грутт, а я ее — фрекен Сёренсен, хотя в наше время никто уже никого не называет «фрекен». Аксель Окерман Грутт — так меня зовут. Я как-то случайно узнал, что мою старую каргу зовут Мона и что в молодости она занимала какую-то мелкую должность в Налоговом управлении Осло. Поэтому про себя я называю ее фрекен Монета Сёренсен или просто Монета, она ведь жадная ведьма. Так и норовит стащить пару монет то тут, то там. Но скажи я ей об этом — и мучительно неловко будет в первую очередь мне. Про себя я ее называю по-разному, не только Монетой, но эти имена я заберу с собой на тот свет, надеюсь, уже недолго осталось. К тому же Монета со своими коротенькими платьями, нарисованными губами и шерстяными колготками тоже, наверное, бывает по-своему порядочной. Конечно, не по отношению ко мне. Будь у меня свойственное моему возрасту терпение, я, естественно, пожалел бы ее и даже, может, простил все эти мелкие еженедельные кражи. Старая, жалкая и уставшая, Монета полагает, что убожество можно спрятать за коротким платьем и накрашенными губами. Хотя в этом она как раз не отличается от большинства женщин.

Монета — одна из тех, с кем я вижусь постоянно. Другой такой человек — Аманда, пятнадцатилетняя дочь Стеллы. Той, которая упала или которую столкнули с крыши на Фрогнере. Ее сегодня хоронят. Аманда часто меня навещает. Сперва она приходила вместе с матерью, а потом стала заходить одна. Иногда мы неплохо проводим время, хотя нам особо не о чем разговаривать, и вообще я не очень люблю детей — не понимаю, чего с ними все так носятся. Мы играем с ней в карты. Я научил ее играть в хофф, это такая игра для двоих, в которую играют двумя колодами. К тому же ей вроде нравится, как я показываю свои убогие фокусы. И мне это льстит. Когда-то у меня хорошо получалось. У нее красивое бледное лицо. Она говорит, ей нравятся компьютерные игры. Я рассказываю, что люблю колесо обозрения. Мы никогда не говорим о нашем одиночестве.

Монета и Аманда. Вот я и рассказал про своих близких знакомых, которые еще живы. К близким знакомым можно, пожалуй, отнести и ту востроглазую девушку из газетного киоска на углу. Ведь я вижу ее каждый день. И разговариваю с ней. Говорю: «Добрый день» — и прошу газеты (пять штук, всегда одни и те же), расплачиваюсь и прощаюсь. Вот только понятие «круг близких знакомых» предполагает, что люди знают друг друга в лицо, а эта девушка меня не узнает.

Пять лет назад я бросил курить. Прошел особый курс лечения, в ходе которого пациентам внушали отвращение к занятию, доставлявшему им удовольствие. Каждый раз, когда мне хотелось закурить, мне приходилось сосать конфету. Лакричный леденец! А когда мы встречались с руководителем нашей группы, все разговоры были только о том, что кто-то продержался неделю без сигарет или, наоборот, не выдержал и, как теперь говорят, сломался.

Надо сказать, я прошел этот курс не по собственному желанию, а по строгому предписанию доктора Исаака Скалда, который был моим лечащим врачом и единственным другом в течение тридцати лет (когда-то он был еще и начальником Стеллы). Он сказал, что если я не брошу курить, то умру. Я ответил тогда, что меня это не волнует, потому что, во-первых, мне нравится курить, а во-вторых, я ничего не имею против того, чтобы умереть. И чем раньше, тем лучше, сказал я. Но Скалд, который сам был не многим моложе меня, так хотел спасти мои старые кости, в которых он усматривал биение жизни, что мне пришлось пойти против собственной воли. Это заставило меня поразмыслить над тем, была ли у меня когда-нибудь своя воля. В любом случае я с неприятным удивлением обнаружил, что воля моего доктора оказалась сильнее. Сам Скалд умер от инфаркта, а ему было только семьдесят пять, но его смерть мало что изменила. Радость у меня отняли. Радость от сигареты исчезла, будто Скалд забрал ее с собой на тот свет. Как-то очень давно он сказал мне, что его самого радуют только руки его жены Эльсе. Даже не верится, сказал он тогда, что обычные женские руки могут все изменить, разрушить планы одинокого холостяка и поколебать глубокое презрение к брачным узам. Из-за постоянной потребности ощущать их прикосновения он отказался от намерения состариться в одиночестве, держа на безопасном расстоянии двух престарелых возлюбленных, и жил с Эльсе, пока смерть их не разлучила.

Поймите меня правильно: я пытался вновь начать курить. На поминках Скалда я выкурил довольно много сигарет. Я стоял в углу просторной уютной гостиной в доме Скалда, жадно затягивался, пил пиво и ел канапе. И вдруг Эльсе, хозяйка дома, оказалась рядом со мной, и я услышал ее шепот (надо сказать, Эльсе была необыкновенно хороша в роли вдовы, что случается крайне редко: стройная, высокая, умиротворенная, с чуть покрасневшими глазами. Она не выглядела на свои шестьдесят четыре. Они прожили со Скалдом пятнадцать лет, и для нее это было уже третье замужество. Оба его предшественника тоже умерли, поэтому она умело справлялась с ролью вдовы, хотя, возможно, и отвыкла от нее за такой долгий срок).

— Ты же знаешь, что для Исаака было важно убедить тебя бросить, — тихо сказала она, кивнув на сигарету у меня в руке. — Он был бы вне себя, если бы это увидел…

Я взглянул на нее, на ее блестящие глаза, на серый костюм, на ее руки, на два массивных золотых кольца — ее и Скалда — на безымянном пальце левой руки.

— Там, где он сейчас, выйти из себя у него уже не получится, — пробормотал я.

— Может, и так, — прошептала она, — но я все еще здесь, и я вне себя. Вне себя.

Она прикрыла глаза, вытерла слезинку и сказала:

— И по-моему, глупо с твоей стороны опять начинать курить, если ты столько времени продержался.

Помню, я еще подумал, что Эльсе — удивительная женщина, ничего странного, что через несколько месяцев она снова вышла замуж. Она вынула сигарету у меня изо рта, а я посмотрел на ее руки, которые так любил мой друг доктор Скалд.

— Ради меня, — поцеловав меня в лоб, прошептала она и затушила сигарету в пепельнице. Затем она отвернулась и поспешила к другому гостю, пришедшему отдать последний долг ее усопшему мужу.

Десять лет назад в больнице в Уллеволе я познакомился со Стеллой. Это событие — одно из важнейших в моей жизни. Я был пациентом, она — медсестрой. Уж не знаю почему, но эта женщина каждый день приходила ко мне в палату, садилась на край кровати и болтала о том о сем (среди прочего и о Мартине, с которым она незадолго до этого познакомилась и в которого уже успела влюбиться), словно во что бы то ни стало хотела стать моим другом. Повторюсь: я понятия не имею, зачем она искала моего общества и что такого особенного она во мне, умирающем старике, нашла… Иногда я сомневаюсь, видела ли она меня вообще, эта молоденькая болтушка в белом халате.