– Но без этих бумаг я попаду в неприятности и мне не заплатят!

Он вышел, не реагируя на мои слова. У меня язык отнялся. К счастью, помощница не обращала на него внимания, и через несколько минут я уже покинула контору с полностью оформленным контрактом.

На следующий вечер, когда я поднималась по широкой лестнице концертного зала, где должна была выступать, та же похожая на мышь женщина вынырнула из тени и сообщила, что директор приглашает меня на ужин после концерта.

– Что? Это после того, как он обошелся со мной?

– Он обязан пригласить вас на ужин, – ответила она. Понизив голос, добавила: – Так положено.

Ничего не оставалось, как согласиться.

Концерт прошел хорошо. А потом в ресторане гостиницы мы молча сидели с директором. Наконец он произнес:

– Я нехорошо повел себя с вами, но вы должны понять – мне нелегко приходится, потому что я еврей.

Глубоко вздохнув, я посмотрела ему в глаза:

– Я тоже.

Оглянувшись, он стал с подозрительностью изучать выражение моего лица:

– Докажите.

Я озиралась в полупустом ресторане, не зная, что сделать. На его лице не отразилось ничего, и я задрала левый рукав, чтобы показать ему татуировку, аккуратно наколотую мне в Освенциме безликим служащим в полосатой форме.

Директор возразил:

– Много у кого есть такие.

Прежде чем я успела отреагировать, он нагнулся и прошептал:

– Покажите ваш паспорт.

Я порылась в сумочке и вручила ему документ, но он был разочарован: паспорт не указывал ни на что, кроме чешского гражданства. Бросив его на стол передо мной, директор приказал:

– Скажите что-нибудь на идиш.

Я чуть не рассмеялась. Мне было тридцать три года, и, хотя я кое-что знала на иврите, я никогда в жизни не говорила на идиш. Мои состоятельные и не слишком набожные родители водили меня в синагогу в Пльзене лишь по какому-нибудь важному случаю и на главные праздники. Мы были ассимилированной семьей, каждый год отмечали Хануку, но и Рождество тоже, со сверкающей елкой. Немногому на иврите я научилась от дедушки, распевавшего на семейных праздниках, но моими единственными знакомыми, кто говорил на идиш, стали люди из концентрационных лагерей в Терезине, Освенциме, Гамбурге и Берген-Бельзене.

Мучительно напрягая память, я закрыла глаза, и в голове всплывали слова того времени, которое я так старалась забыть.

– Meshuggeneh! – внезапно для себя самой произнесла я.

– Так, и что это значит?

– Сумасшедший?

– А еще?

– Kvetch? – припомнила я. – Кажется, это значит «жаловаться».

Он кивнул.

– А, и еще mensch, «хороший человек».

Явно удовлетворенный директор впервые улыбнулся мне, и его лицо совершенно преобразилась.

– Добро пожаловать в Киев, товарищ, – громко сказал он, протягивая увесистую лапу. – Мне не терпится познакомить вас со своей еврейской семьей.

Я думала, он шутит, пока на следующее утро, когда я уезжала из Киева, не увидела его на вокзале с огромной толпой людей, которых он гордо представил мне как своих родителей, бабушку и деда, теть, двоюродных братьев и детей. Все они сгрудились вокруг меня, словно я была кинозвездой.

– Я привел их всех пожелать вам счастливого пути! – Провел он рукой над их головами. – Приезжайте, пожалуйста, поскорее снова.

Я действительно приехала в Киев через несколько лет, но этого директора уже не встретила. Я думаю, что его расстреляли.

ПОЕЗД пересек румыно-венгерскую границу и пополз к Вене, где его перевели на боковой путь и прицепили к современному дизельному локомотиву вместо паровоза.

По прибытии в Остраву я ожидала, что меня сгонят с койки, но, по счастью, никто не появился с билетом на мое место. Я немного почитала, перекусила, выкурила сигарету и крепко заснула – когда меня вдруг сбросило с полки.

Сначала я поняла только то, что стукнулась об пол. Потом мой чемодан полетел вниз. Я попыталась встать, но обнаружила, что вагон сильно накренился, а я слишком слаба, чтобы выбраться из-под чемодана. Не знаю, сколько я пролежала придавленная, но когда все же вывернулась, то услышала крики и скрежет металла о металл.

Следующие несколько часов я провела в болезненном наваждении. Кто-то помогал мне выйти из поезда, я упрямо настаивала на том, чтобы взяли мой чемодан. Когда наконец я была спасена, все вокруг застилал густой туман. Я вдыхала запах пламени. Повсюду валялись обломки, мне приходилось прокладывать дорогу среди битого стекла и рассыпавшихся, как спички, досок вагонов. Снег был усеян телами. Я уже не понимала, день сейчас или ночь, но похоже было, что ночь, за моей спиной зрелище крушения освещалось языками пламени.

Представители службы общественной безопасности отвели нас, немногих выживших, в нетопленое здание в близлежащей деревне, как позже выяснилось, Стеблове в Восточной Богемии. Местные принесли воды, хлеба и немного шерри-бренди, чтобы мы отогрелись. Они побежали к месту катастрофы, и мы остались одни, дрожащие, с разными степенями шока и телесных повреждений.

В какой-то момент один человек пришел позаботиться о раненых и рассказал нам, что произошло. Пассажирский поезд на полной скорости столкнулся с нашим, было много убитых и покалеченных. Чтобы не взорвался котел паровоза, оттуда выбросили горящие угли на насыпь, и от них вспыхнул разлившийся дизель нашего локомотива, начался пожар. Народ собрался у места крушения, высвобождал раненых из-под обломков и отправлял их в больницы, находящиеся поблизости от Градеца-Кралова и Пардубицы.

Несмотря на боль в спине, я отказалась от помещения в больницу и попросила, чтобы меня отправили в Прагу как можно скорее. Я твердила: «У меня назначена важная встреча. Мне нужно домой».

Возвращение в жутких условиях заняло два дня, но в конце концов на автобусе до Градеца-Кралова, на поезде и трамвае я все-таки добралась. Катастрофа случилось примерно в 120 км от Праги, куда я прибыла ранним утром. Когда Виктор открыл мне дверь дома, он был полностью одет, в это-то время суток, и выглядел так, словно увидел призрак. Он воскликнул:

– Ты жива! – И обнял меня. Мой замечательный муж-композитор, женившийся на мне, молодой еврейке только что из концлагеря, теперь не верил своим глазам. Отступив назад и глядя на меня, он объявил: «Это возвращение с того света. Ты второй раз воскресла, Зузана!»

Я лишь кивнула, поскольку была слишком утомлена и слишком продрогла, чтобы говорить. Все мои силы ушли на подъем до нашей квартиры, боль в спине измучила меня. Медленно идя рядом, Виктор рассказал, что они с моей матерью слышали краткое сообщение о катастрофе, но власти не вдавались в детали.

Нескоро мы узнали, что высшее партийное руководство решило не говорить многого о самом ужасном железнодорожном происшествии в истории Чехии, чтобы сведения не использовали «враги социализма». Не сразу была предана огласке информация о том, что 118 человек погибли и еще более сотни ранены. Журналисты не освещали последовавшее судебное разбирательство, в результате которого выжившие машинист, кондуктор и начальник поезда попали в тюрьму, за то что не смогли правильно различить железнодорожные сигналы в тумане.